Ты будешь счастлива, Оксана…

Стародубов Иван

– Сколько тебе сделали кубов? – зло спросил у меня он.

– Два, – ответил я.

– Два кубика? – ехидно переспросил Рыбьев, – и ты плачешь?

– Я не плачу, – пытался с достоинством ответить я ему, но, медленно приподымаясь, застонал.

– Выёбывается, гляньте на него! С каких-то двух кубиков! – кричал на весь сортир Сергей, ещё больше распаляясь. – Да мне и шесть, и восемь делали! А этот с двух кубов изнылся!

Я, с трудом открыв дверь, переступил в больничный коридор. Рыбьев с размаху хлопнул дверью, чуть не ударив ею меня.

– Выёбывается с двух кубиков! – не унимался он. – А если бы тебе под лопатки сделали, или, как на спецу, в четыре точки?

Я был в ужасе от сказанного

им. Проклятый дурдом! Век бы не попадать. И каждый раз, зарекаясь, попадаю снова…

Едва я дошёл до палаты и кое-как лёг на шконку – потянуло опять в туалет.

– Боже мой! Какой кошмар! Проклятый айболит! Пидорас очкастый! – ругал я своего врача. – А уж мамаше какую лапшу он про этот адский укол навешал! Мол, даже от курева помогает! И та поверила…

Серёгу я простил. Его закололи галоперидолом, после чего мужика сковало так, что он ходил, выставив вперёд руки. Агрессия прошла. Рыбьев стал совершенно спокойным и добрым.

В наше отделение поступил Стас Баканов, было ему тогда сорок семь лет. Первый раз он попал в психушку в восемнадцать лет. Станислав всегда захватывал с собой гитару, и, как только его выводили из наблюдалки, просил медсестру, чтобы ему выдали музыкальный инструмент.

– Только недолго, – говорила дежурная медичка.

– Ладно! – сверкал в ответ золотой фиксой Баканов и, настроив гитару, начинал петь под её весёлый звон. Я старался внимательно слушать этого дядьку.

– У вас, у проституток, пизды все изорваны, / А вместо юбок дырявые мешки… – пел Стас хулиганскую песню.

Закончив песню, он улыбался мне, сверкая золотой фиксой. Но пел он и хорошие, задушевные песни – про рыбака Тимофея, про девушку из таверны и многие другие. Подбирал на гитаре мелодию из кинофильма «Генералы песчаных карьеров», потом передавал инструмент Витьке Матвееву, такому же блатарю, и уходил спать в палату. Витёк с радостью брал гитару и на всю курилку горланил, звеня струнами:

Мурка! ты мой мурёночек!

Мурка! ты мой котёночек!

Ты зашухерила всю нашу малину,

А теперь перо в грудь получай!

Я с радостью делился с Витей передачками и куревом, он был добр ко мне. Ведь к нему никто не приходил. Потом вывели из наблюдалки Саню Цыбанова, он тоже попросил на свиданке свою маму, чтобы ему принесли баян.

Время шло к праздникам…

В праздничные дни к нам приводили девушек на час с концертом. А также приходила группа участниц из промкомбината. В этой группе был всего один мужчина – завсегдатай нашего отделения Серёга Лукин. Подонок ещё тот. Но пел великолепно. Это, пожалуй, была в нём единственная хорошая черта – насколько здорово он мог исполнять эстрадные или русские народные песни. Девушек приводили из четвёртого отделения. Около сорока минут они давали концерт, остальные двадцать выделяли желающим познакомиться и пообщаться с ними. Кто-то делился с ними своим куревом, кто-то умудрялся дать что-то из своей передачки – конфету, печенье, кусок колбасы.

Девушки очень хорошо пели, поднимая настроение мужчинам. Наши авторитетные люди – Саня Цыбанов, Серёга Брычкин, Витя Матвеев и другие – по-доброму и с нежностью относились к больным женщинам. Опошлил всё глупый старик Богомолов, выкрикнув девкам что-то нелицеприятное. За это его хотели побить вечером в туалете, где он, стоя у толчка подолгу, не мог сходить по малой нужде.

Перед обедом дала концерт и группа из ЛТМ. Надо было отдать должное и им. Лукин солировал под баян, на котором аккомпанировала красивая женщина, лет сорока,

женская группа хорошо подпевала.

Утром мне так и не удалось познакомиться с девушками из четвёрки, зато перед обедом я вдоволь наобщался с промкомбинатовскими.

Через две недели, на восьмое марта, хорошо подготовилась и наша мужская группа. Цыбан взял баян, Витёк Матвеев – гитару, собралось ещё несколько человек. Среди них – Вася Маркелов, красивый мужчина с аккуратно ухоженными бакенбардами, которому было на тот момент лет тридцать пять – тридцать шесть, не больше. Кто бы мог подумать, что лет через двадцать, когда Васи уже не будет в живых – я заведу роман с его родной племянницей, Оксаной Маркеловой!

Мужская группа удачно сходила в женскую четвёрку, их концерт длился два часа, Вася хорошо спел там песню «Девушка с оленьими глазами», которая пробила зрительниц до слёз. Мужчины вдоволь наобщались с женщинами, потанцевали, пообнимались, поцеловались на прощанье. Уходя, Цыбан передал им пачку сигарет.

После праздников меня выписывают, но одна за другой меня преследуют ужасные новости. Почти сразу после выписки отморозки зарезали ночью спящих Витю Матвеева и его женщину, у него же дома. Написав три письма матери, другу Гере Чуприну, и с просьбой не винить шофёра, на чёртовом мосту бросился под КРАЗ Саша Цыбанов. Тяжёлой автомашиной раздавило беднягу так, что с трудом удалось его опознать. Саню упаковали в целлофановый мешок и похоронили в закрытом гробу. По дороге в спецпсихбольницу умер Юра Моисеев. Ещё перед праздниками он неожиданно «наехал» на дежурную медсестру Валентину Михайловну, которая раздавала таблеточки больным на ночь. Она протянула Юре драже сонапакса, сопровождавший её больной подал ему налитую в пластмассовую мензурку воду. Моисеев, будучи на принудке за убийство отца, что-то резко ответил медсестре, демонстративно выплеснув из мензурки воду и отшвырнув лекарство в сторону. Разбуянившегося Юрия пытались словесно утихомирить другие больные, но тот ещё больше распалялся. Позвали мужиков из соседнего отделения во главе с Витькой Сазоновым.

Вооружившись шваброй, Моисеев, прижавшись к стене, крикнул:

– Витька, уходи, убью! Уводи мужиков.

Сазонов немного отступил, но потом дружно, они всей оравой набросились на Юрия, вырвав у того швабру. Мужчине заломили руки, согнув его в бараний рог, повели в наблюдалку, на заранее приготовленную шконку. Привязав буйного обычными бинтами, обмотали и широким. После праздников Юрия развязали, но он, с искажённой от боли гримасой, еле ходил. Моисееву кололи сульфозин в больших дозах. Перед тем, как меня выписали, я увидел, как в наблюдалку влетели все три врача нашего отделения, в том числе и заведующий Вадим Юдин. Он срочно приказал реанимировать Моисеева, поскольку у того было плохо с сердцем. После выписки я узнал, что Юрке на дорогу сделали ещё девять кубов сульфозина, Ароныч даже не посчитался с мнением заведующего, жестоко мстя за оскорбление медперсонала отделения.

Я ненавидел и боялся этого сорокалетнего красавца в белом халате с чёрными, как смоль, волосами и аккуратной бородой. Он больше был похож не на еврея, каким был по национальности, а на моджахеда, не знавшего ни жалости, ни сострадания…

Я хожу по кладбищу, находя десятки своих знакомых по психбольнице. Вот Слава Косачёв, заядлый чифирист и большой любитель «колёс». При всём при этом он ни разу меня не обидел. Я не знаю, от чего он ушёл… Вот мой старый друг Саша Кабунин. Как-то умудрился при всех своих недугах до шестидесяти пяти лет прожить. Аккуратно втыкаю искусственный цветочек в его могилку. Вовка Болтунов, Женя Костина, Юрка и Вадим Двугловы, Виталий Шпагилев… Все из нашей психушки, а сколько ещё не найдено…