Ты и я
Шрифт:
5
В девять утра грязное оконное стекло пропускает золотистые лучи света. Наверное, из-за горячих труб отопления мне тут все время хочется спать.
Я зевнул и в одних трусах и майке прошел в туалет, к раковине, почистить зубы.
Под мышками пока еще терпимо. Меня не вдохновляла перспектива обливаться холодной водой, к тому же тут вполне можно и вонять потом, ведь нюхать некому. Попрыскал на лицо автозагаром и сделал себе бутерброд с «Нутеллой».
Решил, что потрачу несколько часов
В ящиках старого темного комода я нашел разноцветные платья, тетради, заполненные записями о расходах, журнальчики с решенными кроссвордами и шарадами, коробочки со всякими иголками, заколками, шариковыми ручками, какими-то прозрачными камешками, пустыми пачками сигарет «Муратти», флакончиками из-под духов, высохшими тюбиками губной помады. Лежали там и пачки открыток. Канны, Виареджо, Искья, Мадрид. Почерневшие серебряные приборы. Очки. Нашел даже белокурый парик, который тут же нацепил себе на голову, а потом надел шелковый оранжевый халат и стал расхаживать по подвалу, словно по залу какого-нибудь замка.
— Добрый вечер, герцог, я графиня Нунцианте. Ах, тут и графиня Синибальди. Да, праздник скучноват, и я еще не видела маркиза Мартышконе. Не попал ли он, случайно, в ров с крокодилами?
Под грудой старой мебели стояла походившая на гроб скамья с ящиком, разрисованная красными и зелеными цветами.
— Здесь покоится бедный Гоффредо. Он съел отравленную котлету по-милански.
Зазвонил мобильник.
Я рассердился:
— Да ладно! Вот надоеда! Мама, пожалуйста… оставь меня в покое.
Попытался не замечать звонков, но не получилось. Наконец мне это надоело, и я полез к окну, где лежал мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Кто это может быть? Кроме мамы, Нихала, бабушки и — очень редко — папы, мне больше никто не звонил. Я в растерянности смотрел на телефон. В конце концов любопытство взяло верх, и я ответил.
— Алло?
— Алло, Лоренцо. Это я, Оливия.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, кто такая эта Оливия… Оливия, моя сводная сестра.
— Да. Привет…
— Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо, а ты?
— Хорошо. Извини за беспокойство. Твой телефон мне дала тетя Роберта. Послушай, я хотела узнать у тебя кое-что… Твои родители дома?
Ловушка!
Надо быть осторожным. Может, мама что-то заподозрила и попросила Оливию узнать, где я на самом деле. Но Оливия и мама, насколько я знал, не разговаривали друг с другом.
— Не знаю… Я на лыжах катаюсь.
— А… — В ее голосе прозвучало разочарование. — Значит, развлекаешься.
— Да.
— Скажи-ка мне, Лоренцо, вот что. Обычно в это время твои мама и папа бывают дома?
Что за вопросы она задает?
— Папа
Молчание.
— Поняла. А если их нет, то кто-нибудь есть в доме?
— Нихал.
— Кто такой этот Нихал?
— Прислуга.
— А… Ну хорошо. Послушай, будь другом…
— Слушаю.
— Не говори никому, что я звонила тебе.
— Ладно.
— Пообещай.
— Обещаю.
— Молодец. Катайся в свое удовольствие. Снега хватает?
— Хватает.
— Тогда до свиданья. Привет! И прошу тебя — ни слова обо мне!
— Хорошо. Чао!
Я выключил телефон и снял парик, соображая, что же ей надо было от меня. И почему хотела знать, дома ли папа и мама? Почему не позвонила им? Я пожал плечами. Мне нет до этого дела. Если это и ловушка, то я в нее не попался.
Со своей сводной сестрой Оливией я общался один раз в жизни — на Пасху в 1998 году.
Мне тогда исполнилось двенадцать лет, ей же двадцать один год.
А предыдущие встречи не в счет. Пару раз мы проводили лето вместе на Капри, на вилле бабушки Лауры, но я был слишком маленьким, чтобы помнить то время.
Оливия — дочь моего отца и одной каприйской сучки, которая ненавидела мою мать. Зубная врачиха. Отец женился на ней до моего рождения. В то время он жил с нею в Милане, и у них родилась Оливия. Потом они развелись, и папа женился на маме.
Отец неохотно говорил о своей дочери. Время от времени он навещал ее и всегда возвращался расстроенный. Из всего, что мне удавалось понять, выходило, будто Оливия — сумасшедшая. Изображала фотографа и попадала в разные неприятные ситуации. Провалила экзамены в лицее, пару раз сбегала из дома, а потом обручилась в Париже с Фаустини, папиным бухгалтером-ревизором.
Все это я узнавал случайно, отрывками, потому что родители никогда не говорили об Оливии в моем присутствии. Но иногда, в машине, случалось, забывали про меня и тогда о чем-нибудь проговаривались.
За два дня до Пасхи мы поехали навестить моего дядю, который жил в Кампаньяно. В дороге папа сказал маме, что пригласил на обед Оливию, мол, хочет уговорить ее отправиться на Сицилию. Там священники могут определить ее в одно прекрасное место, где много фруктовых деревьев, огороды и есть чем заняться.
Я думал, что Оливия безобразная, неприятная и злая, вроде сестер Золушки, а она, наоборот, оказалась необыкновенной красавицей, из тех девушек, на которых едва взглянешь, как тут же заливаешься краской, и всем понятно, что она тебе понравилась, а если заговаривает с тобой, то не знаешь, куда деть руки, не знаешь даже, как сидеть. У нее были светлые, густые и курчавые волосы, спадавшие на спину, серые глаза и лицо сплошь в веснушках, как у меня. Высокая, с пышной грудью, она могла быть королевой какого-нибудь средневекового царства.