Ты и я

Амманити Никколо

Некоторые пешеходы под защитой зонтов остановились полюбопытствовать. Машины вокруг стали, сигналя, объезжать нас, словно муравьи, наткнувшиеся на шишку Метрах в тридцати загудел автобус.

Сидя в машине, я видел, как люди смотрят на маму. Я покрылся потом и почувствовал, что задыхаюсь.

— Наверное, нам лучше отъехать, — посоветовала мама этому типу. — Пробка, знаете ли…

Но тот не слушал ее и продолжал неотрывно смотреть на зеркальце, словно хотел силой мысли вернуть его на место.

Тогда

мама подошла к нему и немного виновато, с притворным сочувствием спросила:

— Но как это случилось?

Дождь, смешавшись с гелем на волосах мужчины, проявил у него на макушке начинающуюся лысину.

Не услышав ответа, мама тихо добавила:

— Это серьезно?

«Лацио» наконец поднял голову и только тут увидел, что виновница кошмара стоит рядом с ним. Он смерил маму взглядом с головы до ног, посмотрел на нашу машину и усмехнулся.

Точно так же зло усмехались Варальди и Риччарделли, когда смотрели на меня со своих мопедов. Ухмылка хищника, увидевшего жертву.

Мне следовало предупредить маму.

«Лацио» поднял зеркальце так бережно, словно это была малиновка со сломанным крылом.

— Может, для тебя это не серьезно. Для меня очень. Я только что забрал машину из ремонта. Знаешь, сколько стоит это зеркальце?

Мама мотнула головой:

— Много?

Я схватился за голову. Ей не следовало шутить с этим типом. Ей нужно извиниться. Дать ему денег и покончить на том.

— Четверть зарплаты официанта. Но откуда тебе знать это… У тебя нет таких проблем.

Мне надо было бы подняться, выйти из машины, взять маму за руку и бежать прочь, но я чувствовал, что теряю сознание.

Мама в растерянности покачала головой:

— Видите ли, ведь это же вы наехали на меня. Это вы виноваты.

Я увидел, как «Лацио» слегка пошатнулся, зажмурился, словно приходя в себя от только что полученной пощечины. Ноздри его дрожали, как у собаки, нашедшей трюфель.

— Я виноват? Кто? Я?! Я на тебя наехал? — Он поднялся во весь рост, раскинул руки и прорычал: — Что за бред ты несешь, шлюха?

Он назвал мою мать шлюхой.

Я попытался отстегнуть ремень безопасности, но руки не слушались.

Мама старалась сохранить спокойствие. Она сразу вышла из машины, под дождь, вежливая, готовая взять на себя вину, если действительно виновата, она не сделала ничего плохого, а какой-то тип, которого она видела впервые в жизни, назвал ее шлюхой.

«Шлюха. Шлюха. Шлюха», — трижды повторил я про себя это слово, испытывая к нему мучительное презрение. Никакой вежливости, учтивости, уважения — ничего!

Мне следовало убить его.

Но куда подевался весь мой гнев? Куда испарился тот пыл, что переполнял меня, когда кто-нибудь досаждал мне? Гнев, вынуждавший слепо

бросаться на людей? Я походил на разряженную батарейку. От страха я не мог даже отстегнуть ремень безопасности.

— Почему? Что я сделала? — произнесла мама, покачнулась, словно ее ударили в грудь, и схватилась за сердце.

— Эй, милочка! — Из окошка «смарта» выглянула курчавая девица в зеленых очках и с фиолетовыми губами. Я поначалу ее и не заметил. — Да ты знаешь, дорогуша, что ты такое? Ты же просто дура на «БМВ». Ты, ты наехала на нас. Мы раньше тебя увидели свободное место.

«Лацио» тем временем указывал на маму растопыренными пальцами.

— Только потому, что ты дохлая б…, обернутая банкнотами, можешь делать все, что вздумаешь. Мир принадлежит тебе, да?

Кудрявая девица в «смарте» захлопала в ладоши:

— Отлично, Теодоро. Скажи ей пару ласковых, этой шлюхе.

Я должен был что-то сделать, но думал только о том, что его звали Теодоро, а я никогда не встречал никого с таким именем.

Я стал глубоко дышать, чтобы избавиться от этой идиотской мысли. Уши и шея у меня пылали, голова кружилась.

Наверное, Тео, старого кокера соседки с первого этажа, на самом деле звали Теодоро.

Мне следовало немедленно уйти. Я не имел никакого отношения к этой истории, я ведь только сказал маме, что платье это откровенное, и если бы она послушала меня…

Я отстегнул ремень, но не мог шелохнуться.

Мне казалось, я сижу на коленях какого-то каменного гиганта, он держит меня обеими руками и не отпускает.

Я смотрел на прохожих, надеясь, что кто-нибудь нам поможет. Но они виделись мне сплошной бесформенной массой.

«Лацио» схватил маму за руку и дернул:

— Иди полюбуйся, красотка. Посмотри, что наделала.

Мама покачнулась, потеряла равновесие и упала.

Резкий женский голос прокричал:

— Тео! Тео! Оставь, уже поздно. Она все равно не понимает, эта дерьмовая буржуйка.

Мама лежала на мощеной мостовой, чулок порван. Мостовая ужасно загажена. В Риме ведь улицы не убирают, и они покрыты инфицированным голубиным пометом. Мама лежала возле машины, «Лацио» стоял над нею.

Сейчас он плюнет в нее, подумал я.

Но тот лишь произнес: — И благодари небо, что ты женщина. А не то я бы сейчас…

Что бы он сделал сейчас, не будь она женщиной?

Мама закрыла глаза, и я почувствовал, как каменный гигант, сжимавший и душивший меня, одним рывком пробил крышу машины, и мы полетели с ним над этими людьми, над «Лацио», над моей мамой, лежавшей на земле, над стоящими в пробке машинами, над крышами с сидящими на них тучами ворон, над шпилями церквей.

И потерял сознание.