Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает
Шрифт:
— Да ты что, У Ирки же траур.
— Вот и будут они медленно и печально кроватью скрипеть, — заржала Ева и, спохватившись, добавила: — Господи, прости меня дуру, прости.
— Это нервное, — пояснила она недоуменным гостям и шепнула на ухо Евдокие: — Сейчас сами напьются и запоют. Или хуже, в пляс пойдут чего доброго. И правильно сделают. Ирке кажется только, что смерть Заи — горе, а на самом деле сплошной это праздник. День независимости. Освобождение от рабских оков самым коротким образом.
— Что-то я не пойму, — растерялась Евдокия, —
— А что со мной происходит? — опешила Ева. — После ночи с Бобом я в полном порядке.
— Да я тебе столько фактов собрала, и ты вчера согласилась, что Заю Ирка сама и убила, а теперь…
Ева отрезала:
— А теперь я уверена, что это не так. Ирина абсолютно чиста.
— С чего это вдруг?
— Я в редакцию утром звонила насчет похорон, и главный редактор очень Латынину нашу хвалил за собранный материал. Говорил, что усердная и талантливая. Понятно тебе? Ирина была в Париже.
— А туфли? А глина на них откуда взялась?
Ева пожала плечами:
— Не знаю.
Евдокия хотела пылко ей возразить, но случилось событие, пред которым все на стозадний план отошло: на пороге выросла Майя!
Глава 19
На пороге выросла Майя, и все ахнули. А Ева шепнула на ухо Евдокие:
— Мессалина явилась. Рискнула. Что сейчас будет! Или пан, или попал.
— А по-моему сейчас будет ласковый хай, — ответила Евдокия и почти не ошиблась.
Майя скривила лицо и прорыдала:
— Ирочка, миленькая, прости меня, если можешь. Если хочешь, грохни меня, но я не смогла, не усидела одна. Такая тоска-а-а! — надрыно завыла она. — С ума сойти можно!
И Ирина, заливаясь слезами, обняла подругу предательницу и простонала:
— Да чего уж там, не держу на тебя зла-а.
И с тех пор уже Майю она от себя не отпускала: по левую руку ее посадила — по правую Миша Казьмин сидел и сверлил разлучницу презрительным взглядом.
А Майя, виною омытая, кротко себя вела, но Евдокия в кротости этой затаенную обиду почуяла и угрозу. Угрозу непонятно кому. И обиду непонятно с чего.
— Майка не просто пришла, что-то затеяла, — шепнула она Еве.
Та лишь зло прошипела:
— Убила бы тварь.
Евдокия изумилась:
— А ты здесь причем? Это Ирина должна ее убивать.
— А Ирка уже и не смотрит на нас, целуется, блин, с вражиной. Вот она, благодарность. Оказывается, для того, чтобы тебя любили, нужно гадким все время быть, а потом вдруг осчастливить одним хорошим поступком. Рецепт до безобразия прост. А Майка на сложности и не способна, — заключила Ева и удивилась: — Дуська, а где твой пес? Под столом его нету.
Евдокия полезла под стол и собаки не обнаружила.
— Надо срочно его искать, — шепнула она подруге, — пока Бродяга дел здесь не натворил.
Ева злорадно пропела:
— Да-аа, «собакевич» знатно покушал, ты постаралась. Теперь у него найдется что оставить на Иркиных коврах и диванах.
Подхлестнутая
Евдокия одной фразой охарактеризовала состояние пса:
— Вот оно, непереваримое счастье пришло, — и извлекла из облезлых лап белый конверт.
Это было письмо Ирине Латыниной посланное на адрес редакции. Похоже, что анонимное.
Секунд пять Евдокия боролась с собой, а потом письмо прочитала. В нем сообщалось, что Латынин Зиновий Давыдович намеревается провести эту ночь в мотеле с Багрянцевой Майей. И подпись: доброжелатель. И дата внизу.
«Число вчерашнее, — констатировала Евдокия и мысленно возмутилась: — И еще Ева будет выгораживать эту Ирину. Видимо Ирка в Париже была, но вернулась чуть раньше: не утром, как говорит, а поздно вечером накануне убийства. И сразу в редакцию заглянула, а там письмо. Вот она и помчалась в мотель».
Потрепав по ушам сонного пса, Евдокия его похвалила:
— Молодец, третий раз мне уже помогаешь. Сначала туфли обнаружил, потом — карьер, а теперь и письмо. Ты не Бродяга, ты пес, который все знает.
Евдокия знаками вызвала Еву и показала письмо. Та прочитала и восхитилась:
— Дуська, ты просто Холмс!
Евдокия кивнула на пса:
— Не я, это все он.
— Он? — не поняла Ева. — Как это — он?
— А вот так. Сначала рядом с туфлями Ирины улегся, как бы на глину мне показал. Потом угодил в карьер, как бы давая понять, что карьер далеко и в нем глина. А теперь откуда-то из Иркиных покладушек притащил это письмо.
Ева с интересом уставилась на Бродягу и спросила, обращаясь к нему с уважением:
— Это правда? Это ты такой умный у нас, Собакевич?
Но Бродяга ей не ответил — он спал.
— Евусик, я тебя умоляю, — пропищала вместо него Евдокия, — факты о жутком нам говорят. Ты их учти. Если Ирина к тебе придет, ты ей дверь не открывай, даже если будешь совсем не одна, а…
Смущенно запнувшись, она все же закончила:
— Не одна, а с моим Бобом. И вообще, лучше ты замки поменяй.
— С чего это? — опешила Ева.
— Сердце мое не на месте. Ирина Заю похоронила и примется за свое. Вот увидишь, сегодня же кровь появится. Попомнишь мои слова.
Так и случилось. И даже не так, а страшней.
Вернувшись с поминок, Евдокия спрятала пса на балконе и остаток дня провела за беседой с супругом. Он поделился своими успехами, она рассказала ему про поминки. Не все, а лишь то, что безвредным сочла. Лагутин к Ирине чувств не питал, но и убийцу в ней вряд ли увидел бы. Во всяком случае Евдокия рисковать не стала — и без того ей хватало менторства мужа. Поэтому ночью она легла в своей комнате, сославшись на женские недомогания. На самом деле она ждала звонка, и Ева ей позвонила.