Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает
Шрифт:
«Все сходится, — подумала Евдокия, — все сходится, черт возьми! Как это ни жутко и ни печально, Ирка маньячка. Мама моя дорогая, какие сумасшедшие у нее глаза! До самых костей пробирают. Ирка маньячка! Даже внешне я могу это определить, не говоря уж о том, что я заявилась к ней в дом среди ночи, а Ирка не в ночной рубашке встречает меня, а в костюме. Куда она собралась? Или откуда-то пришла? Господи! Боб! Ева!»
Ноги у Евдокии подкосились, она рухнула на диван, рядом с Ириной и простонала:
— Господи! Спаси и помоги!
Ирина
— Все, я собралась. Теперь я тебе расскажу.
Глава 20
Евдокия приготовилась слушать ужасную, холодящую кровь историю — кто их знает, маньяков, приступы откровения, возможно, бывают даже у них, — но Ирина призналась:
— Я согрешила: в первый день траура не осталась одна. Казьмина Мишу оставила у себя. Теперь буду гореть в аду.
— И это все? — не поверила Евдокия. — Да на тебе нет лица! Мишу она оставила. Хочешь сказать, что только это пугает тебя?
— А что еще может меня пугать после смерти Заи? — спросила Ирина. — Зая чувствовал, чувствовал, и потому пошел к Майе.
— Чувствовал что?
— Что я развратная!
Евдокия схватилась за голову:
— Ты развратная? Ира, это смешно!
— Дося, ты не все знаешь.
— Так скажи мне.
— Я пошла по рукам. Потому я и Майку простила. Как мне Майку теперь осуждать, когда я сама гораздо подлей.
— Ничего не пойму, — воскликнула Евдокия. — Ты можешь ясней говорить?
Ирина зарделась, глаза ее лихорадочно загорелись, к сердцу потянулась рука, губы залепетали:
— Молчи, Ира, молчи, говорить не смей…
— Ты должна мне сказать, — вторила ей Евдокия.
Наконец Ирина решилась.
— Все, не могу больше скрывать! — простонала она. — Дося, прости, но я лучше признаюсь!
— Только об этом тебя и прошу!
— Да! Я признаюсь!
Евдокия решительно тряхнула в ответ головой:
— Признавайся!
— Дай клятву, что точно простишь и оставишь прежними наши с тобой отношения?
— Даю!
Ирина после мучительной паузы хотела что-то сказать, но снова вернулась к прежнему:
— Дай клятву, что точно постараешься меня всецело понять, со всех сторон, объективно.
— Даю! Даю! — с нетерпением крикнуула Евдокия и запричитала: — Ирочка, умоляю, говори, не тяни.
— А я в свою очередь тебе стопроцентно клянусь, что больше этого не повторится. Мишу я выгнала… Ты меня понимаешь?
Евдокия ничего понять не могла, но во избежание лишних затяжек, ответила:
— Прекрасно понимаю тебя.
— Дося, спасибо, это сильнее меня, — скороговоркой застрочила Ирина. — Я над собой не властна. Разумом понимаю, что Зая умер, что траур, что я грешна. Но винить надо только меня. Он не виноват, он мужчина, я должна бы прогнать его. Ясно же, сам не уйдет. Я и гоню. А потом возвращаю.
Ирина запнулась, вздохнула, махнула рукой и устало сказала:
— Гони не гони, дело во мне,
Говоря все это, Ирина то кусала губу, то косилась на дверь; ее лихорадило.
— Да почему только я? — воскликнула Евдокия.
— Не потому, что ты сейчас подумала, вовсе нет, а по-другому. Потому, что ты лучше. Да, лучше всех остальных.
— Да чем же я лучше?
— В тебе совсем нет корысти. И нет злобы. И зависти нет. И ты любишь страдальцев. И умеешь прощать. И всегда подставишь плечо.
После каждого заключения Ирина делала паузы, во время которых Евдокия кивала, обозначая конец предыдущей фразы и начало следующей. Так часто с ней происходило в моменты волнения, но на этот раз привычка ее все испортила. Ирина с ненавистью посмотрела на Евдокию и завизжала:
— А-ааа! Прекрати трясти головой! Зря стараешься! Зря меня раслабляешь! Не получится! Вон! Вон пошла! Во-он!
Она яростно тыкала в дверь. Это была уже не Ирина — это было животное, дикое, злое.
Евдокия, пятясь, подумала: «Ужас какой, сильно крышу у Ирки снесло! Но что же делать? Надо за Леней бежать!»
— Ирочка, ты только дома сиди, — запричитала она, — ты только не выходи никуда, я сейчас уйду, но быстро вернусь, только за Леней сгоняю. Он поможет тебе, укольчик уколет и станет значительно легче…
— Вон! — взвизгнула Ирина. — Беги, пока отпускаю! От греха подальше беги!
Евдокия поежилась и пулей вынеслась в дверь. И налетела на пса, который покорно сидел на коврике.
— Бежим, Бродяга, бежим, — закричала она, не трогаясь с места, доставая мобильный и дрожащими пальцами набирая номер Евы.
Теперь уже у Евдокии были все основания опасаться и за ее жизнь, и даже за жизнь брата. Но на этот раз Ева ответила и сходу подружку свою отчитала.
— Ты что ли, Дуська? — возмутилась она. — С ума сошла мне звонить в пять утра? Боб, выдай ей оплеху, — обратилась она к Борису и тут же продолжила: — Вот видишь, Дульсинея тобольская, братец твой спит, а ты его будишь. Нет совести у тебя.
— Евусик, прости, тут такое творится, — начала было рассказывать Евдокия, но осеклась.
Виною тому был Бродяга. Пес вел себя странно: возбужденно крутился, зубами тянул ее за подол, бежал вверх по лестнице, потом возвращался — он явно хозяйку куда-то звал. Евдокия застыла, прислушиваясь как в область сердца забирается тяжесть. Сдвинуться с места она не могла, пес же не унимался.
Из мобильного доносился истерический голос Евы.
— Почему ты молчишь? Что там творится? Дуся, ты где? — напрасно надсаживалась она.