Ты у меня одна
Шрифт:
Не пугали деньги и статус Шаурина, положение в обществе и известность в определенных кругах, — пугала его семья. Эта идеальная во всех отношениях семья. Когда он говорил о своей семье, о родителях, хотелось выругаться матом. Потому что ответить было нечем. Откровенность требовала откровенности, а Алёне нечего было на это сказать, нечем поделиться. Если бы Шаурин оказался невообразимой сволочью, с ним было бы легче.
— Нет уж, Царевич, не хочу я думать, что у меня эта рыба сгорит к чертовой матери, я и так сегодня чуть инвалидом не стала. Подожди, схожу выключу духовку. — Попыталась скинуть его руки.
— Пойдешь, когда я разрешу, — незнакомо резко прозвучал его голос. —
От небрежного жеста, которым он удержал ее, сжав на груди футболку, у Алёны перехватило дыхание, и все же, улыбнувшись, приняв сказанное за шутку, она попыталась слезть с Ванькиных колен и освободиться от его рук.
— Что за замашки? — знакомо ухмыльнулась.
— Я не шучу.
Что-то незнакомое промелькнуло на ее лице.
Обычно Алёна умела выкрутиться из любой ситуации, но сегодня не смогла изящно сплести слова. А даже если б и смогла, никакая оригинальность не прикрыла бы неумолимо выступающую обнаженность души. Никакая лучезарная улыбка не спасла бы от нового на нее взгляда, не спрятала под собой уязвимость, прорвавшуюся из-за пустяка, мелочи. Из-за терпимой физической боли, которая сковала по рукам и ногам.
— Давай, Мурка, раздевайся. Мне так нравится, когда ты сама раздеваешься, — бархатно проговорил он.
Алёне так хотелось в ответ сказать что-нибудь ироничное, но, хоть убейте, язык как отнялся. Она не спеша стянула футболку, чуть помедлила, стараясь освободить пораненную руку, не причиняя себе неудобства. Эта излишняя осторожность придала ее движениям больше томности, эротичности. Хотя куда больше. В том, как женщина обнажается, и так есть что-то запредельно эротичное. Не когда она второпях скидывает одежду, а когда делает это для своего мужчины. Сама идет к нему в руки, сама отдается.
Бюстгальтер, яркий, кружевной, василькового цвета, тоже не задержался на стройном теле. Заведя руки за спину, Алёна расстегнула застежку, шевельнула плечами, сбрасывая лямки. Грудь приподнялась от этих движений, дрогнула и полностью открылась взгляду, когда тонкие бретельки соскользнули, — округлая, идеальная, кажется, руки будут слишком грубы для этой красоты, ее нужно трогать только губами.
Провел кончиками пальцев по едва заметным розовым полоскам, оставленными грубым бельем. Для такой чувствительной кожи даже самая деликатная ткань будет грубой, словно мешковина. Очертил эти следы, едва касаясь, словно боялся спугнуть печаль, притаившуюся в голубых глазах. Не хотел, чтобы вспыхнувшая страсть выжгла ее дотла. Печаль ведь всегда искренна. Печаль нельзя замаскировать лживой улыбкой, она все равно будет смотреть с самого дна души. С трудом давалась эта медлительность, разум уже отказывался что-то соображать от нехватки крови, которая потоком хлынула вниз, в пах. Впереди целая ночь, можно не торопиться. Но как тут не торопиться, когда возбуждение по венам переменным током, а от ощущения ее теплой нежной кожи под ладонями сносит крышу. Грудь Алёнки неровно вздымалась; прося поцелуя, влажные губы, приоткрылись. Едва прижал ее к себе сильнее, мягкий стон шевельнул воздух. Этот тонкий звук снес хрупкий самоконтроль, сорвал с цепи тщательно сдерживаемую страсть, которая единым порывом смела все случайные чувства, выливаясь жарким влажным поцелуем и грубоватым объятием.
По телу пробежала крупная дрожь, низ живота свело от желания, она бедрами сжала Ваньку сильнее, и он среагировал, тут же отпустив ее губы, заскользил ладонями по мягким изгибам, коснулся языком бьющейся жилки, поцеловал ключицу. Лизнул нежное место, где грудь только приподнималась, кожа тут тонкая и такая восприимчивая к искусным ласкам языка. Даже легкое касание
Комната наполнилась негой и жаром. Дыхание давно сбилось, скомкалось где-то у горла, и не было сил ждать, пока Шаурин наконец снимет с нее трусики и одарит неземным удовольствием.
Алёна привстала на коленях, он улыбнулся ее нетерпению…
ГЛАВА 12
Вопреки ожиданиям, следующее утро выдалось суетливым, но не бывает нерешаемых проблем, бывают ленивые люди. Шаурин от природы ленив не был, тем более привык считать, что у каждой ошибки есть имя, фамилия и отчество. Разобравшись с заморочками на производстве, Иван вернулся в главный офис и зашел к отцу.
— Горишь, Артём, горишь…
— Вы же знаете, Денис Алексеевич, кому-то Родина – Мать, а кому-то *б твою мать, — красочно и горделиво выразился Гергердт в ответ на слова Шаурина-старшего, точно философское изречение зачитал. Увидев Ивана, он не стер с лица нахмуренного выражения, только в черных глазах мелькнула ирония.
Ваня пересек кабинет и крепко пожал его сухую, горячую руку.
— Только тебе звонить собрался, а ты, я смотрю, уже здесь, на жизнь свою тяжкую жалуешься.
Гера свободно вздохнул, твердые губы дрогнули в подобии улыбки.
— Я смерть свою в карты проиграл, разве я могу на жизнь жаловаться?
— О чем же на этот раз глаголит твой азартный разум?
— В мэры хочу, — невозмутимо ответил Гера и откинулся на кожаном стуле, устроив правый локоть на спинке.
— Счастливого пути, — усмехнулся Иван, бросил отцу на стол документы, которые принес собой, и замер у края, сунув руки в карманы брюк.
— Так Денис Алексеевич не пускает, — с легким нажимом сказал Артём и перевел взгляд на Шаурина-старшего.
— Артём, с твоим «послужным списком» тебя даже главой сельсовета не выберут, — с легкой иронией отозвался Денис, одним брошенным взглядом прочитав верхний листок. Ваня, положив руку отцу на плечо, склонился над столом. Отобрав несколько документов и найдя интересующий, он постучал по нему пальцем, привлекая внимание. Хмыкнув, Денис набрал номер финансового директора.
— Еще как выберут, — настойчиво кивнул Гера. — Даже привирать для красоты не придется. Выдам пару фактов из своей биографии, и весь электорат умоется слезами, — нагловато усмехнулся. — А дальше остается только грамотно организовать идолопоклонство. Чем я не идол?
— Ты сначала по-русски нормально научись говорить, без матов, идол, твою мать. Перед электоратом он собрался выступать, — усмехнулся Ваня, тем временем слушая, какие отец отдает распоряжения.
— Иван, знание великого русского еще не делает человека Великим.
— Угу, санитарки, которые утки выносят, тоже себя медиками называют.
— А жизнь же вообще — дерьмо. И всем нам приходится в этом дерьме копаться. Кому-то больше, кому-то меньше.
— Потянуло пофилософствовать? Ты еще скажи, что проститутки становятся проститутками лишь от социальной несправедливости.
— Так возраст у меня, Шаур Денисович, такой – аккурат Христа. Самое время – или сдохнуть, или начать философствовать.
— А я смотрю, ты во всю готовишься, — сказал Иван и замер насмешливым взглядом на черной футболке друга, украшенной принтом распятья.
Гера злорадно ухмыльнулся, как оскалился:
— Не-е, Ваня, в раю скучно, а в ад я по определению фэйс-контроль не пройду. Уж лучше я на земле людишкам нервы попорчу.
Иван снова отвлекся, прислушиваясь к телефонному разговору отца, потом, когда тот положил трубку, вернулся взглядом к Гергердту.