Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Антон Павлович вдруг вспотел, и пот этот был прохладный и колючий, — он вспомнил, кто нашел тело отца Сергия. Доктор Чех в задумчивости поднял на Семыгина глаза, тихо сказал:
— Мария. Мария Староверцева. Мать Никодима.
— Никодим! — выдохнул Аркадий Юрьевич. — Ну конечно! Теперь понятно, почему этот свиток никогда больше не всплывал! Как ему всплыть, когда его оберегает само исчадие!..
— И как вы собираетесь, голубчик, этот свиток у него изъять? — перебил товарища доктор Чех. — Приставите ему к виску свой пистолет?
— Нет!.. —
Доктор Чех помешкал с ответом, но затем утвердительно кивнул.
— И меня! И меня возьмите! — встрепенулся Барабанов.
— Но… что ему сказать? — растеряно добавил Аркадий Юрьевич.
— Правду, голубчик, — последовал ответ Антона Павловича. — Всегда говорите правду, и не промахнетесь. Ее легче всего запомнить.
— Кому нужна правда, пахнущая заплесневелым хлебом, когда есть ложь, сияющая, как царский золотой червонец, — вдруг очень отчетливо и как-то не в тему выдал Кондрат Олегович.
— Цитата из Гомера? — пошутил Антон Павлович.
— Не думаю, — с напускной серьезностью отозвался историк Семыгин. — Вряд ли тогда кто-то знал, какие деньги буду в ходу в России три тысячи лет спустя.
— Тогда, фантомная память, или фантомное восприятие окружающего, — уже без намека на юмор произнес доктор Чех.
Историк Семыгин и Антон Павлович некоторое время смотрели друг на друга, затем дружно перевели взгляд на Барабанова, но тот уже уронил подбородок на грудь и неровно посапывал.
— Как думаете, с ним все в порядке? — тихо поинтересовался Аркадий Юрьевич.
— Красный убьет его раньше цирроза, — так же тихо ответил Антон Павлович.
Семыгин понимающе кивнул.
На следующий день, ближе к вечеру, друзья отправились к Никодиму. Оба немного нервничали.
— Чувствую себя как-то глупо. Волнуюсь, как студент перед важным экзаменом, — смущенно сознался Аркадий Юрьевич.
— Точно. Помолодели лет на сорок, — отозвался Антон Павлович. — Ну да скоро все закончится, пришли уже.
В подъезде было тихо, как в погребе. Из-за дверей квартир не доносилось звяканье посуды, или шаркающих шагов пенсионеров, пьяные мужья не опрокидывали предметы мебели, а их жены не орали на благоверных визгливым матом, не плакали дети, не мяукали коты, — ни единого звука, скрипа или шороха. Казалось, жители подъезда замерли, затаили дыхание и прислушиваются к шагам незваных гостей, зная, что в следующий миг на посетителей обрушится небесная кара. Антон Павлович передернул плечами, прогоняя тревожное ощущение, набрал полную грудь воздуха и коротко, но настойчиво, постучал в дверь. Гулкое эхо тут же заполнило лестничную площадку, в луче вечернего солнца, пронизывающего смотровое окно, заплясала растревоженная звуком пыль. Резко распахнулась дверь, от неожиданности мужчины отпрянули. Никодим стоял на пороге, скрестив руки на груди, и внимательно рассматривал гостей. В его тонких губах затаилась едва различимая улыбка, словно увиденное приносило юноше удовольствие.
— Чем обязан вниманию столь уважаемых людей?
— Никодим, здравствуй, — ответил доктор Чех. — Это Аркадий…
— Я знаю, представление не требуется. Аркадий Семыгин. Почтальон, историк и диссидент. — Молодой человек перевел взгляд на Аркадия Юрьевича, секунду смотрел ему в глаза, затем озвучил наблюдение, — у тебя тик в левом веке. Ты нервничаешь?
— Он там уже несколько лет, — ответил Семыгин, сбитый с толку напористостью и резкостью фраз молодого человека.
— Это признак серьезного неврологического расстройства, — поставил диагноз Никодим. — Не пробовал обратиться к врачу?
Аркадий Юрьевич посмотрел на доктора Чеха, в его взгляде была растерянность.
— Никодим, мы пришли с тобой поговорить, — попытался спасти положение Антон Павлович. — Ты пустишь нас?
Молодой человек выдержал паузу, все так же внимательно рассматривая гостей, затем сделал шаг назад и в сторону.
— Проходите на кухню, там есть на что усадить свои бренные тела.
Гости проследовали в коридор и, удивленные, замерли. Секунду они молча разглядывали противоположную стену, зияющую проломом размером со шкаф. Дыра вела в соседнюю квартиру, сквозь нее была видна ржавая железная кровать и потрепанная тумбочка. На полу у провала покоилась груда битого кирпича, тихо головой вниз, прислонившись древком к стене, отдыхал молот.
— Мне необходимо место под лабораторию, — как ни в чем не бывало, пояснил Никодим.
— И для этого ты чужую квартиру присоединил к своей?! — поразился Антон Павлович.
— Эта семья семь лет назад обнаружила в лесу гриб — огромный груздь, а осенью следующего года перебралась в лес и пустила там корни, — все так же невозмутимо объяснил Никодим. — С тех пор никакие родственники не объявлялись, и на жилплощадь никто не претендовал. А сами хиппи — не думаю, что они когда-либо захотят вернуться к прежней жизни.
— Но нельзя же просто так взять и забрать себе чужое! — возмутился Антон Павлович.
— Я не забирал себе чужое, я взял ничейное. Антон, ты знаешь, какова численность нашего города? Одиннадцать тысяч сто двадцать три человека, и с каждым годом численность уменьшается в среднем на 700 человек, — чувствовалось, что эта тема начинает Никодиму надоедать, в его голосе появились железные нотки.
— Откуда информация? Кто проводил перепись? — встрепенулся историк Семыгин.
— Я. И мои соратники братья Масловы. В этом доме по всему подъезду кроме меня никто не живет. Народ уже давно перебирается в пустующие квартиры, поближе к центру. Боятся тайги, а кирпичные строения понадежнее деревянных будут, медведь их в пять минут не разрушит. То есть противозаконно, как ты считаешь, захватывают жилье. Ты что, с Альфа Центавры прилетел? Не замечаешь, что в городе происходит? — Никодим выдержал паузу, давая доктору Чеху время осмыслить информацию, закончил, — а мне нужно место под лабораторию.