Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Не берусь, никак не берусь судить по части музыкальной, – отвечал Жуковский, – но уверен, что сюжет, разработанный бароном, удостоится благосклонного приёма.
Гедеонов навострил уши. Жуковский никогда не говорил зря и редко сшибался.
Глинка между тем подошел к своим:
– Едем скорей домой. Кажется, сейчас упаду. – Он устало улыбнулся матери и жене. – Едем домой!
– А что сказал тебе директор театра? – спрашивала в карете Мари.
Глинка с трудом оторвался от каких-то мыслей.
– Директор
У Виельгорских еще долго не расходились. В этот день стало складываться общее мнение, и прежде всего выяснился безусловный успех автора поэмы.
– Егору Федоровичу удалось с сердечной правдой показать любовь народа к царствующему дому.
– Он нашел для этого такие искренние, такие трогательные, такие русские слова!
– Но можно ли забыть труд Жуковского! Как жаль, что мы были лишены удовольствия слышать гимн, который он сложил для эпилога оперы!
Так говорили, разъезжаясь от Виельгорского, избранные посетители. Слухи о репетиции у Виельгорских широко распространились по городу. Но в них было нечто такое, что до глубины души поразило Одоевского.
– Престранная вещь, – говорил он Глинке, заехав к нему на следующий день. – Словно сговорившись, все ухватились за поэму и славят Розена. А о музыке – можно ли этому не удивляться! – почти ничего. Неужто никто ничего не понимает?
– Понимают, Владимир Федорович! Может быть, не хуже нас с тобой понимают. Здесь-то и зарыта собака.
– Помилуй, какая собака?
– А та, – объяснил Глинка, – что хотят мою музыку представить как некое музыкальное приложение к поэме Розена и притом, заметь, как несущественное приложение, которое можно терпеть во имя поэмы. А я к триумфальной колеснице барона прикован быть не хочу. Слуга покорный!
– Как прикажешь понимать? Надеюсь, ты приготовил прошение в дирекцию?
– Нет, – отвечал Глинка. – Еще многое надо сообразить.
– Да ты, Михаил Иванович, позволь опросить, в своем уме? Как можно медлить с тем, что уже принадлежит русской музыке и составит славу нашего театра?
Одоевский выходил из себя. Он убеждал и заклинал автора «Ивана Сусанина» не медлить с прошением ни одного дня.
Глинка сидел хмурый. Никакого ответа не дал.
Глава восьмая
Марья Петровна открыла дверь в кабинет мужа.
– Погляди на меня, Мишель! Идет?
Она была одета к вечернему приему. Светлое воздушное платье как нельзя больше к ней шло.
– Прелесть! – Глинка с восхищением оглядел жену и снова углубился в работу.
– Оставь ты хоть на минуту свою музыку! – вспылила Мари. – Неужто не можешь посоветовать? Может быть, палевое будет лучше?
– Может быть…
Безнадежно махнув рукой, Марья Петровна исчезла из кабинета, чтобы через
– Так в чем же я лучше, Мишель?
– Во всех ты, душенька, нарядах хороша! Право, не знаю, что лучше.
– О господи! – Марья Петровна заметно волновалась. – Никак не могу решить, а через какой-нибудь час у нас будет Жуковский.
– И Пушкин, Мари!
– Я думаю, что Жуковский, так много сделавший для твоей оперы, прежде всех заслуживает нашу благодарность!
– Да чем же он, по-твоему, помог?
– А кто привлек барона Розена? Кто замолвит за тебя слово государю?
– Машенька, Машенька, – с грустью сказал Глинка, – как мало ты представляешь себе интриги, жертвой которых я могу стать… Ну, иди к маменьке, я скоро к вам присоединюсь.
До приезда гостей еще оставалось время. Глинка хотел закончить начатую утром пьесу. Жуковский недавно прислал ему свой стихотворный перевод баллады «Ночной смотр» с надеждой на то, что к несовершенным стихам присоединится совершенная музыка многоуважаемого Михаила Ивановича.
После репетиции у Виельгорских Василий Андреевич проявлял большое внимание к автору «Ивана Сусанина» и даже пожелал быть у него в гостях. Глинка пригласил Пушкина.
Сегодня прием состоится и хозяин, может быть, попотчует гостей новинкой. Работа над балладой шла успешно и близилась к окончанию.
А Марья Петровна снова переодевалась у себя в спальне. Горничные, прислуживавшие ей, сбились с ног. Молодая барыня, занимаясь туалетом, продолжала наставлять Луизу Карловну:
– Помните, маменька: как только приедут гости, вы, пожалуйста, молчите. Подумать только – этакие сочинители! Да они вас тотчас засмеют…
– Я все понимаю, – отвечала Луиза Карловна, озабоченная какой-то мыслью. – Как ты думаешь, Мари, Жуковскому дадут придворную карету?
– Дашка! – притопнула ногой на горничную Марья Петровна. – Как отглажен пояс? Смотри, сошлю в деревню, сгниешь на скотном дворе!
Запыхавшаяся горничная опрометью убежала. Вторая девушка ждала приказаний, судорожно сжав губы.
– А как ты думаешь, – невозмутимо продолжала Луиза Карловна, – Пушкин тоже приедет в придворной карете?
Марья Петровна перестала пудриться и оглянулась на мать.
– Откуда у Пушкина может быть придворная карета? Вечно вы что-нибудь скажете, маменька!
– Но он есть камер-юнкер высочайшего двора! Об этом говорил Алексис.
– Камер-юнкер! Пушкина, маменька, государь терпеть не может. Все почести ему только за жену достались. – Марья Петровна задумалась, рассеянно глядя в зеркало. – Ваш Пушкин может и пешком прийти!
Пушкин приехал первым. Глинка ввел его в гостиную.
– Позвольте рекомендовать вас, Александр Сергеевич, моей матушке.