Ты, я и другие
Шрифт:
Тогда я даже спорить не стала.
Возвращаюсь в гараж гораздо позже, уже пообедав сандвичем с тунцом. Вытаскиваю банку краски, прекрасного синего цвета любимого оттенка Тиффани, несколько кистей, валик и принимаюсь за холл. Мне никогда не нравился холодный серый тон, который выбрал Адам. Подготовка – снять все картины, вымыть стены – занимает уйму времени, и я уже почти готова сдаться, но все-таки достаю самую тоненькую кисточку и макаю ее в краску. Кажется, она живет собственной жизнью, выводя на холодном камне цианово-голубые строки:
Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское,
Любуюсь тем, что получилось. Похоже, я создала на стене своего рода текстовое окно. Обвожу текст рамочкой, подчеркиваю «мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами». Я не вполне уверена, что, когда Каролина велела мне написать о себе, она имела в виду именно это. Но ведь помогает! Прежде чем отправляться в постель, я еще раз тайком любуюсь написанным. Прекрасно.
Впрочем, со сном возникает проблема. Через час я все еще бодрствую в компании телевизора с отключенным звуком и ноутбука. Ноутбук бодро гудит, его бессонница не мучает. Везучий. Я выбираюсь из кровати: здесь в голову поневоле приходят мысли о сексе.
Дверь в нашу общую ванную комнату ведет прямо из спальни. Иду туда. Смотрюсь в зеркало. Кошмар. Овальное зеркало в изящной оправе над мойкой из орехового дерева подтверждает, что хотя зеленые глаза – по-прежнему мое главное украшение, они плохо переносят уход Адама. Даже мой сказочный тональный крем «Touche 'Eclat» уже почти не справляется с темными кругами, горькими следами распавшегося брака.
Еще одно зеркало, справа от ванны, тоже не радует. Ноги коротковаты для туловища. Складка кожи над резинкой трусов напоминает о моем материнстве – словно это нуждается в напоминании. Волосы, в молодости длинные, темно-коричневые и блестящие, сейчас – в сорок два – стали короткими, темно-коричневыми и матовыми, – спасибо «Л’Ореаль, ведь я этого достойна». Оглядываю все, что ниже талии. И прилепится муж к жене своей… Да… И без всяких «Свитков Мертвого моря» ясно, что Всемогущий – мужчина.
Еще раз прохожусь по лицу ватным диском и начинаю тихонько петь. Я пою «Тоскующую», последнюю мою песню, которую Джош ухитрился продать – и которая к настоящему моменту принесла мне немыслимую сумму в десять с половиной тысяч фунтов.
Зеркало не лжет – но кто эта отражающаяся в нем женщина и где я?
Иду вниз и вытягиваю из шкафа в прихожей пылесос. Пылесос гудит, а я с наслаждением пою – у меня и голос громче, и тембр голоса приятнее.
Убираю гостиную, столовую, затем прихожую. Поглядываю на свое «творческое послание» и улыбаюсь.
Убираю пылесос, достаю из шкафчика под раковиной чистящую пасту. Натягиваю желтые резиновые перчатки, драю туалеты, все еще распевая, с металлическим ершиком в одной руке и новой порцией вина в другой. Не сразу, но осознаю: со мной происходит то, что Адам считал синдромом навязчивых состояний, а мой психотерапевт назвал бы, вероятно, длиннющим латинским термином. Если бы кто-то увидел меня в этот момент, то решил бы, что я совсем свихнулась. А если бы за мной явились инопланетяне, вместо меня похитили бы соседку Сильвию. На фиг им такая головная боль, как я?
Глава 4
Я сижу в офисе, локти опираются на потертую
Как специально, в этот момент без стука входит Мэтт – мой партнер по бизнесу вот уже почти двадцать лет.
– Хреново выглядишь, – говорит он вместо приветствия.
Я потираю двухдневную щетину и оправдываюсь:
– У нас сегодня нет встреч с клиентами.
– А я не человек? Любоваться тут на тебя… – Он кидает на мой стол пару файлов. – Это надо сделать до четырех. И у нас сегодня есть клиенты, братья Гренджер, ты забыл? Может, все-таки побреешься?
Я игнорирую напоминание о встрече, игнорирую то, как обеспокоенно Мэтт смотрит на экраны, откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.
– Чего ты злишься?
– Действительно. – Мэтт поворачивается, смотрит сквозь стекла очков, потом снимает их совсем. Наставляет на меня. – С чего вообще кому-либо злиться на такого замечательного Адама Холла?
Я снимаю ноги со столешницы.
– Хочешь обложить меня, займи очередь.
Мэтт садится напротив, запускает пальцы в лысеющую шевелюру.
– Что ты творишь, Адам? Сам-то понимаешь? Так влюбился, что ли?
Встаю, выглядываю из окна, пытаясь переключиться на звуки шумного города под нами. Визг покрышек, сирены, гудки речных буксиров… Мой кабинет выходит на Тауэрский мост; я каждый день любуюсь панорамой с высоты шестого этажа. Я везунчик. По крайней мере, был везунчиком. Сейчас я просто везучий ублюдок. Везучий мерзавец. Везучий ублюдочный мерзавец.
Глаза Мэтта скоро просверлят в моей спине дырку.
– Адам?
– Уже три вопроса. С какого мне начать?
– С любого.
Я поворачиваюсь к нему лицом.
– Я не знаю, что творю. Не влюбился, но к этой женщине меня тянет.
Мэтт хмыкает.
– Это называется похоть, – сухо констатирует он.
Я отрицательно качаю головой. Мэтт не отступает:
– А если не похоть и не любовь, что еще? Адам, что у тебя общего с этой?…
– Эту зовут Эмма.
– Эмма так Эмма. – Мэтт пожимает плечами и тянется за другими очками. – Так что у тебя общего с этой… Эммой?
– Она… – Я слишком долго подбираю слова.
– Шикарная? – подсказывает он.
Она на десять лет моложе меня. Мы из разных социальных кругов и ведем разную жизнь. Она даже не слышала про группу «Иглз», а я не пропустил ни одного их концерта в Великобритании. Она не может подпевать вместе со мной Брюсу Спрингстину. Она живет в вылизанном, белом, стерильном доме, а мой дом – я имею в виду дом Бет – завален барахлом.