Ты, я и другие
Шрифт:
Я рассказываю о работе. Об ощущении, что я недостаточно хороша в своем деле, что, возможно, никогда не добьюсь успеха.
Каролина интересуется:
– А если ты достигнешь всего, к чему стремилась, то все равно будешь подвергать свои успехи сомнению?
Я моментально прихожу в ужас:
– Подвергать сомнению?
Громко выдыхаю. Это именно так выглядит? Обдумываю ее вопрос и вжимаю голову в плечи.
Она подается вперед:
– Вот слушаю я тебя… Уж слишком ты по отношению к себе сурова. Если бы кто-нибудь другой так
Я поглядываю на экземпляр своего скомканного жизнеописания. Что не так, спрашивается? Тянет громко завизжать и во всем обвинить Адама, но я не могу. Подозреваю, что без моего собственного участия в том, что сегодня я сижу здесь, не обошлось.
– Он уже поступал так. – Я начинаю плакать. – Давно. И я его простила.
Каролина участливо спрашивает:
– Что тогда случилось?
– Клиентка… – Я тереблю ниточку на своей блузке. – Женщина, с которой он вел дела. Я так и не узнала, кто именно. Мег тогда было всего девять. Я и не желала знать, просто хотела, чтобы все кончилось. Мы оба старались восстановить наши отношения. – Ниточка обрывается, но я все еще тереблю рукав. – Хотя… на самом-то деле я одна из кожи вон лезла, а он делал вид и подыгрывал. Да пошел он в задницу! Давай обо мне.
– Ладно. Тогда домашнее задание. Попробуй снова наполнить жизнь радостными мыслями. Можно декламировать позитивные заявления, наподобие мантры…
Я обозначаю улыбку. Без проблем.
– Постарайся, чтобы это было спонтанно. Представь, что делаешь нечто незапланированное.
Я ничего не делаю с ходу, у меня бзик на планах, списках и расписаниях.
– Не уверена, – осторожно говорю я.
– Ты чего-то боишься?
Всего. Я боюсь всего.
Я подъезжаю к дому и вижу на дорожке знакомый автомобиль. Карен сидит на пороге с большим букетом яично-желтых гербер, моих любимых цветов, и бутылкой с яркой этикеткой. Ее лицо обращено к утреннему солнцу.
Мы обнимаемся.
– Десять утра, почему ты не на работе?
– Я сама себе хозяйка. Могу потратить несколько часов на подругу? – Она взмахивает бутылкой.
Я открываю дверь и улыбаюсь:
– Десять утра.
– И что? Здесь совсем чуть-чуть, и еще я принесла апельсиновый сок – если тебе приспичит испортить вкус.
Она смешно морщит нос и надувает губы: конечно, ничего страшнее и вообразить нельзя. Я тянусь и снова ее обнимаю, шепчу на ухо «спасибо!». Как я рада, что у меня есть Карен! Карен и ее невероятная интуиция – знать, когда мне без нее не обойтись. И словно в подтверждение этого, когда мы заходим на кухню, она вытаскивает из своей стильной сумки маленький пакетик со свежими рогаликами с лососем и сливочным сыром.
– Хоть поешь нормально, – говорит она и разливает шампанское. Угу, в десять утра, самое время. Однако мы жуем, пьем и болтаем. По крайней мере, Карен жует, а я пью и болтаю. Временами она просто качает головой. Я рассказываю ей про утренний сеанс с доктором Гетенберг.
Она
– И чего ты боишься?
Я колеблюсь всего секунду, а потом из глаз начинают литься слезы.
– Всего. Всегда.
Она отодвигает пустой бокал и берет меня за руку:
– Рассказывай.
– Остаться одной… принять его назад… что что-нибудь случится с Мег… что появится другой… и у меня с ним ничего не выйдет.
Карен фыркает и идет к раковине. Набирает чайник, включает его.
– Если уж дойдет до этого… Поверь моему опыту: один член мало чем отличается от другого.
Я пожимаю плечами. Она смеется.
Загибая пальцы, я продолжаю перечислять свои страхи:
– Дьявола, ведьм, пришельцев…
– Да не сочиняй.
– Правда, Карен. Так и есть.
Она усмехается:
– Офигеть.
– Однажды потерять… – Я напрягаюсь.
– Что потерять?
– Себя… контроль над собой… Если люди увидят, какая я злая, они запрут меня на замок и выбросят ключ.
– Я куплю тебе боксерскую грушу. Еще?
– Я беспокоюсь за Мег, как на ней скажется вся эта история. Она обожает отца.
– Не бойся. Она молодая и сильная, в ней слишком много от тебя, чтобы это ее сокрушило.
– Не сокрушит, но, возможно, повлияет на то, как она будет воспринимать мужчин.
– Глупости!
– …заболеть раком. Вдруг выяснится, что пептиды, которые в косметике, – канцерогенные? Что, если я слишком много пью? Что, если сработала отцовская наследственность?
– Что, если ты просто принимаешь все слишком близко к сердцу?
Я ее не слушаю.
– Еще боюсь темноты, летать на самолетах… У меня точно завелся внутренний диверсант.
Карен тихо стоит рядом с плюющимся чайником и о чем-то сосредоточенно думает. Я встаю, отвожу подругу к стулу и завариваю две чашки «Ахмада».
Ее руки плотно обхватывают чашку.
– На прошлой неделе мы с ним виделись.
Я замираю.
– Он задолжал мне деньги, и я зашла за чеком. Он хреново выглядит.
– Надо полагать, если трахаешь официантку. Хреново выглядит? Поделом. – Присаживаюсь на стул напротив.
– Он говорит, она не официантка, а совладелица ресторана.
– Да хоть единоличная хозяйка! Да хоть владелица целой сети! Она тварь, сука, укравшая у меня мужа!
Карен смеется.
– Обо мне спрашивал?
Не знаю, почему я интересуюсь. Интересуюсь, и все.
– Само собой. Выяснял, готова ли я защищать его перед тобой. Я посоветовала ему пойти подрочить. Мерзкий ублюдок… И хорош о нем! – Карен внезапно стучит ладонью по буфету. Я вздрагиваю. – Давай я приеду в следующие выходные? Переночую, закажем еды, может, сходим в бар. Не уверена, что ты созрела, но вдруг ты кого-нибудь подцепишь, ну, так… просто пообжиматься…
Издаю громкий стон и прячу голову в руки.
– Я сказала – просто быстренько пообжиматься. Для здоровья. Никто не предлагает тебе свадьбу и флердоранж.