Тяжелые звезды
Шрифт:
Прежде всего — оставаться порядочным в любой ситуации и всегда давать отпор негодяям, незирая на их вес, рост и прочие возможности.
Я не принял идеи Лебедя о создании так называемого «Российского легиона», усмотрев в этом опасность военного переворота. Я не мог согласиться с результатами договоренностей в Хасавюрте, в результате которых мятежная республика превращалась в плацдарм для международного терроризма. Я, разумеется, не мог спустить откровенного хамства Лебедя в кабинете премьер-министра. Я не даю в обиду своих товарищей.
В то же время я не хотел, чтобы наш человеческий
По сообщениям Главного управления по организованной преступности МВД России, еще в пору активного общения с сепаратистами Лебедю было высказано солидарное требование Масхадова, Яндарбиева, Удугова, Басаева, Гелаева и некоторых заметных в ту пору политиков из Дагестана (Их имена уже не на слуху. — Авт.) — отстранить от должности «министра Куликова». Объясняли необходимость такого шага моей «непримиримостью и жесткостью». Обещали сфабриковать нечто, что могло бы убедить высшее руководство России и российское общество в постыдном поведении министра.
Лебедь, падкий на слова «оперативная информация», как мне представляется, почувствовал, что у него появляется уникальная возможность решить сразу два принципиальных вопроса. Во-первых, устранить несговорчивого министра внутренних дел, который противился созданию вооруженной силы, подконтрольной лично секретарю Совбеза. А во-вторых, запустить информационную химеру о «продаже Чечни Куликовым» на тот случай, когда бы за измену могли спросить с него самого.
Так оно и произошло. Вернувшись из Чечни, где он провел, кажется, в сентябре 1996 года всего одну ночь, секретарь Совбеза пообещал депутатам Государственной Думы рассказать начистоту, «кто и за сколько продал Чечню», подразумевая, что это сделал Куликов. Он объявил об этом по телевидению.
В тот день мне позвонил министр по делам национальностей Михайлов и предупредил: «А.С., Лебедь только что провел пресс-конференцию, где обвинял вас во всех грехах. Имейте это в виду: такое заявление будет иметь громкий общественный резонанс».
Я поблагодарил Вячеслава Александровича и, понимая, что уже через несколько минут меня накроет пенный вал журналистских звонков с просьбами о комментариях, сел за стол и решил набросать на бумаге несколько контраргументов.
Обвинения Лебедя были настолько серьезны, что самым убедительным из контраргументов мне показался рапорт президенту страны с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Его написание и отправка с нарочным в Кремль не заняла много времени.
Разумеется, никакой вины я за собой не чувствовал. Однако считал нормальным, что в подобном случае любой облеченный властью человек просто обязан подать в отставку. Чтобы не вызывать кривотолков в свой адрес и в адрес своего министерства. Чтобы в обществе не возникло даже доли сомнения в том, что государственный чиновник, обвиненный в тяжком преступлении, может как-то помешать объективному расследованию.
Тут надо отойти в сторону. Если замаран в чем-то — изволь отвечать по всей строгости закона. Если оболган — закон должен тебя защитить. Вот какая позиция…
Услышав
В это время раздался звонок телефона прямой связи с президентом страны. Ельцин спросил бесстрастно: «Я слышал, что Лебедь вас обвиняет?»
Я ответил официально: «Товарищ Главнокомандующий, поскольку обвинения исходят не от кого-нибудь, а от секретаря Совета безопасности, считаю необходимым обратиться к вам с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Рапорт вам уже направлен…»
Какое-то время в трубке стояла мертвая тишина. Раздавшийся затем голос Ельцина — хрипловатый, властный, знающий цену вот таким паузам, во время которых у иных собеседников президента обмирало сердце, — расставил все по своим местам: «Молокосос он еще!.. Принимать такие решения… Работайте. Я вам доверяю. Ваш рапорт, не вскрывая пакета, я отправлю назад».
Вскоре приехавший из Кремля фельдъегерь и вправду возвратил мне нераспечатанный пакет. Этот демонстративный жест доверия говорил о многом, но он не означал, что президент откажется от удовольствия побыть, подобно небожителю, еще какое-то время над схваткой, исход которой вовсе не был предопределен.
Речь шла о моем добром имени. Его я собирался защищать бескомпромиссно. В открытом бою. Без оглядки на политические расклады. Ведь собственная репутация — это основа. Без нее любой человек рухнет, и никакие боевые ордена, научные звания или прочие заслуги не в состоянии вернуть его к жизни.
Я с ужасом думаю о том, как живут люди, потерявшие репутацию.
Поэтому настаивал, чтобы заседание Государственной Думы, где должен был выступить Лебедь и я, было открытым, а значит, гласным.
Бояться мне было нечего. Ведь я это знал лучше, чем все остальные, и поэтому не сомневался, какую бы чушь ни привезли от чеченцев помощники Лебедя, я легко опровергну любое вранье.
Не скрываю, хотел, чтобы мои аргументы видела и слышала вся страна или хотя бы журналисты.
Текст моей телеграммы председателю российского парламента Геннадию Селезневу был следующим: «У меня тайн от депутатов нет. Я настаиваю на открытом проведении заседания».
Но Селезнев этот вопрос на голосование не поставил. Более того, настоял именно на закрытом заседании, объясняя это соображениями секретности.
Истинных причин не знаю. Не исключаю, что осторожный Геннадий Николаевич уже поставил на мне крест и не хотел ссориться с перспективным секретарем Совбеза. Особенно если учесть уже запущенную Лебедем фразу о том, что «двое пернатых жить в одной берлоге не могут…»
Она отрезала Александру Ивановичу путь к отступлению. Она лишала и меня возможности компромисса, потому что звучала как окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.
Для того, чтобы депутаты Государственной Думы больше не питали иллюзий, кто и как на самом деле продал наши национальные интересы в Чечне, я намеревался пойти на заседание парламента с документами, включая подлинники телеграмм, в которых я тщетно просил о подмоге Министерство обороны.