Тысяча душ
Шрифт:
– Есть, - отвечал он.
– Дайте мне.
Калинович подал.
– А сами хотите курить?
– Недурно.
– Пойдемте, я вам достану огня в моей комнате, - сказала она и пошла. Калинович последовал за ней.
Войдя в свою комнату, Настенька как бы случайно притворила дверь.
Капитан, оставшись один, сидел некоторое время на прежнем месте, потом вдруг встал и на цыпочках, точно подкрадываясь к чуткой дичи, подошел к дверям племянницыной комнаты и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел, что Калинович
– Вы не можете говорить, что у вас нет ничего в жизни!
– говорила она вполголоса.
– Что ж у меня есть?
– спросил Калинович.
– А любовь, - отвечала Настенька, - которая, вы сами говорите, дороже для вас всего на свете. Неужели она не может вас сделать счастливым без всего... одна... сама собою?
– По моему характеру и по моим обстоятельствам надобно, чтоб меня любили слишком много и даже слишком безрассудно!
– отвечал Калинович и вздохнул.
Настенька покачала головой.
– Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, - а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
Капитан покраснел, как вареный рак, и стал еще внимательнее слушать.
– Любовь доказывается жертвами, - сказал Калинович, не переменяя своего задумчивого положения.
– А разве вам не готовы принести жертву, какую вы только потребуете? Если б для вашего счастья нужна была жизнь, я сейчас отдала бы ее с радостью и благословила бы судьбу свою...
– возразила Настенька.
Калинович улыбнулся.
– Это говорят все женщины, покуда дело не дойдет до первой жертвы, проговорил он.
– Зачем же говорить, когда не чувствуешь? С какою целью?
– спросила Настенька.
– Из кокетства.
– Нет, Калинович, не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В первый же день, как вас увидели; а через неделю вы уж знали об этом... Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.
Проговоря это, Настенька отвернулась; на глазах ее показались слезы.
– Помиримтесь!
– сказал Калинович, беря и целуя ее руки.
– Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, - продолжал он, не выпуская ее руки, но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
– Вы должны быть литератором и будете им!
– проговорила Настенька.
– Не знаю... вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы.
– Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
– Послушайте, Калинович, что ж вы так хандрите? Это мне грустно! проговорила Настенька вставая.
– Не извольте хмуриться - слышите? Я вам приказываю!
– продолжала она, подходя к нему и кладя обе руки на его плечи.
– Извольте на меня смотреть весело. Глядите же на меня: я хочу видеть ваше лицо.
Калинович взглянул на нее, взял тихонько ее за талию, привлек к себе и поцеловал в голову.
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею...
– Анастаси...
– говорил он страстным шепотом, и дальше - увы!
– тщетно капитан старался прислушиваться: Калинович заговорил по-французски.
– Зачем?..
– отвечала Настенька, скрывая на груди его свое пылавшее лицо.
– Но, друг мой...
– продолжал Калинович и опять заговорил по-французски.
– Нет, это невозможно!
– отвечала Настенька, выпрямившись.
– Отчего же?
– Так...
– отвечала Настенька, снова обнимая Калиновича и снова прижимаясь к его груди.
– Я тебя боюсь, - шептала она, - ты меня погубишь.
– Ангел мой! Сокровище мое!
– говорил Калинович, целуя ее, и продолжал по-французски...
Настенька слушала его внимательно.
– Нет, - сказала она и вдруг отошла и села на прежнее свое место.
Лицо Калиновича в минуту изменилось и приняло строгое выражение. Он начал опять говорить по-французски и говорил долго.
– Нет!
– повторила Настенька и пошла к дверям, так что капитан едва успел отскочить от них и уйти в гостиную, где уже сидел Петр Михайлыч. Настенька вошла вслед за ним: лицо ее горело, глаза блистали.
– Где же наш литератор?
– спросил Петр Михайлыч.
– Он, я думаю, сейчас придет, - отвечала Настенька, села к окну и отворила его.
– Полно, душа моя! Что это ты делаешь? Холодно, - заметил ей Петр Михайлыч.
– Нет, папаша, ничего, позвольте... мне душно...
– отвечала Настенька.
Вошел Калинович.
– Милости просим! Портфель ваша здесь, принесена. Извольте садиться и читать, а мы будем слушать, - сказал Петр Михайлыч.
– Нет, Петр Михайлыч, извините меня: я сегодня не могу читать, отвечал Калинович.
– Это что такое? Отчего не можете?
– спросил с удивлением Петр Михайлыч.