Тысяча душ
Шрифт:
Капитан решительно отказывался.
– Заартачился!
– произнес Петр Михайлыч и отнесся к дочери: - Ну, а ты как находишь?
– Хорошо, кажется...
– отвечала та довольно сухо.
Она была очень грустна. Петр Михайлыч погрозил ей пальцем.
Калинович снова приступил к чтению, и когда кончил, старик сделал ему ручкой и повторил несколько раз:
– Bene, optime, optime! [56]
– Неужели же эти господа редакторы находят недостойною напечатать вашу повесть?
– сказала с усмешкою Настенька.
56
Хорошо,
– Не знаю, - отвечал Калинович.
Между тем лицо Петра Михайлыча начинало принимать более и более серьезное выражение.
– Погодите, постойте!
– начал он глубокомысленным тоном.
– Не позволите ли вы мне, Яков Васильич, послать ваше сочинение к одному человеку в Петербург, теперь уж лицу важному, а прежде моему хорошему товарищу?
– Вряд ли будет успех!
– возразил Калинович.
– Будет-с!
– произнес решительно Петр Михайлыч.
– Человек этот благорасположен ко мне и пользуется между литераторами большим авторитетом. Я говорю о Федоре Федорыче, - прибавил он, обращаясь к дочери.
– Он напечатает, - подтвердила Настенька.
– Еще бы! Он заставит напечатать: у него все эти господа редакторы и издатели по струнке ходят. Итак, согласны вы или нет?
– Извольте, - отвечал Калинович.
Петр Михайлыч остался очень этим доволен.
– Значит, идет!
– проговорил он и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист и принялся, надев очки, писать на нем своим старинным, круглым и очень красивым почерком, по временам останавливаясь, потирая лоб и постоянно потея. Изготовленное им письмо было такого содержания:
"Ваше превосходительство,
милостивый государь,
Федор Федорович!
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий. Хотя еще бессмертный Карамзин наш сказал, что Парнас - гора высокая и дорога к ней негладкая; но зачем же совершенно возбранять на него путь молодым людям? Слышал я, что редакторы журналов неохотно печатают произведения начинающих писателей; но милостивое участие и ручательство вашего превосходительства в достоинстве представляемого вашему покровительству произведения может уничтожить эту преграду. Будучи знаком с автором, смею уверить, что он исполнен образованного ума и благородных чувствований.
Прошу принять уверение в совершенном моем почтении и преданности, с коими имею честь пребыть
Вашего превосходительства
покорнейшим слугою
Петр Годнев".
Прочитав все это вслух, Петр Михайлыч спросил Калиновича, доволен ли он содержанием и изложением.
– Очень, -
Старик самодовольно улыбнулся и послал Настеньку принести ему из кабинета сургуч и печать. Та пошла.
– Что ж им беспокоиться? Позвольте мне сходить, - проговорил Калинович и, войдя вслед за Настенькой в кабинет, хотел было взять ее за руку, но она отдернула.
– Палачи жертв своих не ласкают!
– проговорила она и возвратилась к отцу.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: "С богом, любезная, иди к невским берегам", - начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
– Да, - отвечала она.
Во весь остальной вечер молодой смотритель был необыкновенно весел: видимо, стараясь развеселить Настеньку, он беспрестанно заговаривал с ней и, наконец, за ужином вздумал было в тоне Петра Михайлыча подтрунить над капитаном.
– Мне сегодня, капитан, один человек сказывал, что вы на охоте убиваете дичь больше серебряной пулей, чем свинцовой: прикупаете иногда?
– сказал он ему.
Капитан, сверх ожидания, вдруг побледнел, губы у него задрожали.
– Я человек бедный: мне не на что покупать, - сказал он удушливым голосом.
Калинович сконфузился.
– Что ж бедный! Честь охотника для человека дороже всего, - возразил он, усиливаясь продолжать шутку, - и я хотел только вас спросить, правда это или нет?
– Прошу вас оставить меня!.. Братец Петр Михайлыч могут, а вы еще молоды шутить надо мной, - отрезал капитан.
– Вы, дяденька, не понимаете, видно, что с вами шутят, - вмешалась Настенька.
– Нет-с, я все понимаю...
– отвечал капитан.
– Воин!
– произнес торжественным тоном Петр Михайлыч.
– Успокой свой благородный рыцарский дух и изволь кушать!
– Я ем, братец. Извините меня, я им только хотел заметить...
– Нет, вы не только заметили, - возразил Калинович, взглянув на капитана исподлобья, - а вы на мою легкую шутку отвечали дерзостью. Постараюсь не ставить себя в другой раз в такое неприятное положение.
– Я вас сам об этом же прошу, - отвечал капитан и, уткнув глаза в тарелку, начал есть.
– Ну, будет, господа! Что это у вас за пикировка, терпеть этого не могу!
– заключил Петр Михайлыч, и разговор тем кончился.
Калинович ушел домой первый. Капитан отправился за ним вскоре. При прощанье он еще раз извинился перед Петром Михайлычем.
– Извините, братец; я не мог этого снести.
– Ничего, ничего; помиритесь только. В чем вам ссориться? Он человек хороший, а вы бесподобный!
Опять у капитана, кажется, вертелось что-то на языке, но и опять он ничего не сказал.
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.