Тысяча душ
Шрифт:
Белавин продолжал молчать и слушать.
– Этот господин идет завоевывать Европу, перетасовывает весь Германский союз, меняет королей, потом глупейшим образом попадается в Москве и обожающий его народ выдает его живьем. Потом Бурбоны... июльская революция... мещанский король... новый протест... престол ломается, пишется девизом: liberte, egalite, fraternite [89]– и все это опять разрешается Наполеоном Третьим!
Заключив эти слова, редактор даже склонил голову от удивления.
89
Свобода,
Калинович был почти согласен с ним, но, как человек осторожный, не показывал виду и по временам взглядывал на Белавина, который, наконец, когда редактор кончил, приподнял опять немного глаза и произнес явно насмешливым тоном:
– Так судить народ издали невозможно; слишком поверхностно; ошибешься!
– Я не знаю, ошибешься или нет, но это факты, - возразил редактор.
Белавин, прищурившись, посмотрел на противоположную стену.
– Под этими фактами, - начал он, - кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость - общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как немцы, в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
– Да-с, вы говорите серьезное основание; но где ж оно и какое? Оно должно же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически, а не метаться из стороны в сторону, - возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он уж только отыгрывался словами.
В лице Белавина тоже промелькнуло что-то вроде слегка заметной улыбки.
– Энциклопедисты, как вы говорите, - начал он, взмахнув глазами на потолок, - не доводили народа до разложения: они сбивали феодальные авторитеты и тому подобные заповедные цепи, которые следовало разбить.
– Однако эти цепи заменились другими, может быть, тягчайшими, в особе корсиканца.
– Почему же?
– возразил Белавин.
– Революция девяностых годов дала собственно народу и личное право и, право собственности.
– Все это прекрасно; но последние события?
– произнес редактор, уж больше спрашивая.
– Что ж?
– отвечал как-то нехотя Белавин.
– Дело заключалось в злоупотреблении буржуазии, которая хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
– Но где же тут прогресс, скажите вы мне?
– воскликнул редактор.
Белавин улыбнулся.
– Прогресс?..
– повторил он.
– Прогресс теперь дело спорное. Мы знаем только то, что каждая эпоха служит развитием до крайних пределов известных идей, которые вначале пробиваются болезненно, а потом заражают весь воздух.
– Это так, - подтвердил редактор.
На этих словах Калинович встал с своего места и, подойдя к одной из картин, стал ее рассматривать. Странного рода чувства его волновали: в продолжение всего предыдущего разговора
– при всем умственном напряжении, он чувствовал, что не может даже стать на равную с ним высоту воззрения. "Неужели я так оглупел и опошлел в провинции, что говорить даже не умею с порядочными людьми?" - думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное с завистью, а к самому себе презрение.
Молодой человек, стоявший около полки и давно уж ласкавший его взором, подошел к нему.
– Я, кажется, имею удовольствие видеть господина Калиновича? проговорил он.
– Точно так, - отвечал тот.
– Я читал вашу повесть с величайшим наслаждением, - прибавил молодой человек.
Калинович поблагодарил молчаливым кивком головы.
– Я сам тоже писатель... Дубовский... Вы, может быть, и не читали моих сочинений, - продолжал молодой человек с каким-то странным смирением, и в то же время модничая и прижимая шляпу к колену.
– Нет-с, я читал, - отвечал сухо Калинович, в самом деле никогда их не читавший.
Молодой человек несколько минут переминался.
– Как это у нас странно угодить теперь публике!
– начал он нетвердым голосом.
– Я вот тогда... в прошлом году... так как теперь пишут больше все очерки, описал "Быт и поверья Козинского уезда"; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, - прибавил он, робко указывая глазами на редактора, - и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв... И что ж?.. Конечно, я никак не могу себя отнести к первоклассным дарованиям, но по крайней мере люблю литературу и занимаюсь ею с любовью, и это, кажется, нельзя еще ставить в укор человеку...
– Разумеется, - подтвердил Калинович, думая сам с собою: "Этакая дрянь!" и, не желая себя компрометировать разговором с подобным господином, возвратился на свое место и взялся за шляпу.
Редактор заметил это и обратился к нему.
– Где же вы, собственно, жили?
– спросил он.
– Я жил в Эн-ске, - отвечал Калинович.
– В Эн-ске? Славные это места! Я проезжал раза два. Эти огромные леса... река... Эн-ск, кажется, ведь на реке?
– На реке-с.
– На сплавной?
– На сплавной, - отвечал Калинович и начал раскланиваться.
Белавин между тем все внимательней и внимательней смотрел на него.
– Мне еще надобно с вами два слова, - проговорил редактор и проворно отошел в сторону.
Калинович последовал за ним.
– Ваша повесть, кажется, называется "Кавалерист"?
– прибавил он вполголоса.
– Нет-с, "Странные отношения", - отвечал Калинович.
– Сколько листов?
– Девять.
– Девять. Значит, девятью сорок - триста шестьдесят, так?
– Я слышал, что платят по пятидесяти...
– заметил Калинович.
– Нет-с, нет, - отвечал редактор утвердительным тоном и тотчас же, отсчитав триста шестьдесят рублей, отдал их Калиновичу.
– Я еще привез рассказ, - проговорил было тот.
– Да, да, пожалуйста, доставьте; мы там увидим... посмотрим... перебил торопливо хозяин, заметно спеша к Белавину.
Калинович раскланялся и ушел.
"Каков скотина! Даже не знает, что я написал!" - думал он, сходя с лестницы и кусая губы. Двери между тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.