Тысяча душ
Шрифт:
– Да, я знаю, - сказала та, ласково посмотрев на Калиновича.
– Где же, однако, ты был, жил, что делал? Рассказывай все! Видишь, мне говорить трудно!
– продолжал больной.
– Ты и не говори, я тебе все расскажу, - подхватил с участием Калинович и начал: - Когда мы кончили курс - ты помнишь, - я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и ни к кому, конечно, не шел и не просил...
Зыков одобрительно кивнул ему головой.
–
Зыков горько улыбнулся и покачал головой. Мальчуган между тем, ухватив ручонками линейку, что есть силы начал стучать ею по столу.
"Постреленок!" - подумал Калинович с досадою.
– Ну, рассказывай, - повторил ему больной.
– Что рассказывать?
– продолжал он.
– История обыкновенная: урок кончился, надобно было подумать, что есть, и я пошел, наконец, объявил, что желал бы служить. Меня, конечно, с полгода проводили, а потом сказали, что если я желаю, так мне с удовольствием дадут место училищного смотрителя в Эн-ске; я и взял.
Зыков с досадою ударил по дивану своей костлявой рукой.
– А! Даша, как это тебе нравится?
– обратился он к жене.
– Перестань, Сережа!
– сказала та своему шалуну, подставляя ему свою руку, чтоб он колотил по ней линейкой вместо стола, а потом отвечала мужу:
– Что ж! Если сам Яков Васильич никуда не ходил и никого не просил!
Больной еще более рассердился.
– Не ходил!.. Не просил!
– воскликнул он, закашливаясь.
– Вместо того чтобы похвалить за это человека, она его же за то обвиняет. Что ж это такое?
– Да я не обвиняю, за что ж ты сердишься?
– подхватила с кроткой улыбкой молодая женщина.
– Нет, ты обвиняешь!.. Сами выходят замуж бог знает с каким сумасшествием... на нужду... на голод... перессориваются с родными, а мужчину укоряют, отчего он не подлец, не изгибается, не кланяется...
Проговоря это, больной чуть не задохся, закашлявшись.
– Ну, перестань, не волнуйся; на, выпей травы, - сказала молодая женщина, подавая ему стакан с каким-то настоем.
Зыков начал жадно глотать, между тем как сынишка тянулся к нему и старался своими ручонками достать до его все еще курчавых волос.
– Ну, что ж ты там делал?
– спросил он, опять опускаясь на диван.
– Делал то, что чуть не задохся от хандры и от бездействия, - отвечал Калинович, - и вот спасибо вам, что напечатали мой роман и дали мне возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
При этих словах на лице Зыкова отразилось какое-то грустное чувство.
– Ты тут через генерала прислал к нам, - произнес он с усмешкою.
– Да, это знакомый моего знакомого, - отвечал Калинович, несколько озадаченный этим замечанием.
– Дрянь же, брат, у твоего знакомого знакомые!
– начал Зыков.
– Это семинарская выжига, действительный статский советник... с звездой... в парике и выдает себя за любителя и покровителя русской литературы. Твою повесть
Калинович несколько оконфузился.
– Я, конечно, не знал, что ты тут участник и распорядитель, - начал он с принужденною улыбкою, - и, разумеется, ни к кому бы не отнесся, кроме тебя; теперь вот тоже привез одну вещь и буду тебя просить прочесть ее, посоветовать там, где что нужным найдешь переменить, а потом и напечатать.
Последние слова были сказаны как бы вскользь, но тон просьбы, однако, чувствительно слышался в них. Лицо больного приняло еще более грустное и несколько раздосадованное выражение.
– Что тебе за охота пришла повести писать, скажи на милость?
– вдруг проговорил он.
Калинович окончательно было растерялся.
– Призвание на то было!
– отвечал он, краснея и с принужденною улыбкою, но потом, тотчас же поправившись, прибавил: - Мне, впрочем, несколько странно слышать от тебя подобный вопрос.
– Отчего же?
– спросил Зыков.
Калинович пожал плечами.
– Тебе, собственно, моя повесть могла не понравиться, но чтоб вообще спрашивать таким тоном...
– проговорил он.
– Твоя повесть - очень умная вещь. И - боже мой!
– разве ты можешь написать что-нибудь глупое?
– воскликнул Зыков.
– Но, послушай, - продолжал он, беря Калиновича за руку, - все эти главные лица твои - что ж это такое?.. У нас и в жизни простолюдинов и в жизни среднего сословия драма клокочет... ключом бьет под всем этим... страсти нормальны... протест правильный, законный; кто задыхается в бедности, кого невинно и постоянно оскорбляют... кто между подлецами и мерзавцами чиновниками сам делается мерзавцем, - а вы все это обходите и берете каких-то великосветских господ и рассказываете, как они страдают от странных отношений. Тьфу мне на них! Знать я их не хочу! Если они и страдают - так с жиру собаки бесятся. И наконец: лжете вы в них! Нет в них этого, потому что они неспособны на то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы то ни было путем мужа в генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
На последних словах с Зыковым сделался опять сильнейший припадок кашля, так что все лицо его побагровело.
Жена, побледнев, подошла и крепко сжала ему голову, чтоб хоть сколько-нибудь облегчить припадок.
– Перестань ты сердиться! Ей-богу, скажу доктору, - произнесла она с укоризною.
– Не верьте ему, Яков Васильич, повесть ваша понравилась и ему, и мне, и всем, - прибавила она Калиновичу, который то бледнел, то краснел и сидел, кусая губы.
– Очень вам благодарен!
– отвечал он и обратился к Зыкову.