Тысяча душ

Писемский Алексей Феофилактович

– Я тоже ухожу, - проговорил он.

Калинович сначала не хотел было отвечать ему, но потом подумал: "Этот господин шатается по литераторам: расспрошу его, как и что там у них происходит".

– Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут?
– проговорил он.

– С большим удовольствием, - отвечал Дубовский.

– Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.

– К Доминику, - произнес тот.

– Ну, хоть к Доминику, - согласился Калинович.

Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не

быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.

– Вы, кажется, получили с Павла Николаича деньги?
– сказал он, таинственно наклонясь к Калиновичу.

– Да, получил, - отвечал тот.

– Много?

– Восемьсот рублей, - нарочно солгал Калинович.

Дубовского подало назад. Сладкого и заискивающего выражения в лице его как будто и не бывало.

– Это приятно!
– проговорил он, покачивая головой и как-то скверно улыбаясь.

– Да, ничего, - отвечал Калинович.

– Это с ним не всегда случается, - продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая головой.

– Будто?
– спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.

Дубовский опять скверно улыбнулся.

– Не знаю, по крайней мере я на самом себе имею этот опыт, - отвечал он.

Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.

– Я написал вроде исторического исследования или монографии: "Ермак", начал Дубовский.

– Да, - подтвердил Калинович.

– Труд, на который я, - продолжал молодой автор, пожимая плечами, посвятил три года. Все документы, акты, договоры, - все были мною собраны и все прочтены. Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого вышло, быть может, листов на восемь печатных.

– Да, - повторил Калинович.
– Но выпейте, однако, вина, - прибавил он, наливая стаканы.

– Merci!
– отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: - Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: "Очень хорошо, очень рад". Имел ли я после того право быть почти уверен?

– Конечно, - подтвердил Калинович.

Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.

– Я доставляю, - продолжал тот, - проходит месяц... другой, третий... Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения... езжу, спрашиваю... Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что "Ермак" мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.

– С пропусками! Скажите!
– воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.

–

Да, - отвечал его собеседник многозначительно.
– Я еду по крайней мере узнать, какого рода эти пропуски... Показывают, - наполовину перечеркано! Каким умом, каким ученым - неизвестно!

Проговоря это, Дубовский остановился на несколько минут.

– Я уж не говорю, - продолжал он, - сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, - не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.

– Скажите, пожалуйста!
– повторил Калинович, сохраняя в лице по-прежнему серьезное внимание.
– Что ж потом было?

– Потом-с, - продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица переменилось на грустное, - потом напечатали... Еду я получать деньги, и вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей, тогда как я знаю, что всем платят по пятидесяти. Я, конечно, позволил себе спросить: на каком праве делается это различие? Мне на это спокойно отвечают, что не могут более назначить, и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? заключил он, взглянув вопросительно на Калиновича.

Тот только покачал головой.

– Вам бы что-нибудь предпринять надобно было, пожаловаться кому-нибудь... хоть генерал-губернатору, что ли?

– Я и предпринимал, - возразил Дубовский, - и езжу вот теперь третий месяц, чтоб по крайней мере объясниться решительно; но, к несчастию, меня или не принимают, или ставят в такое положение, что я ни о чем заговорить не могу.

– Что ж ездить? Пожаловаться надобно генерал-губернатору, непременно...
– повторил Калинович, которому ужасно захотелось, чтоб вышел подобный скандал.

– Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом всему Петербургу, - отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой, начал ходить по комнате.

Калинович в свою очередь перешел и прилег на диване. Ему уж начинал надоедать его собеседник.

– Куда ж он деньги девает, когда в таких пустяках считается?
– спросил он больше к слову.

Дубовский грустно улыбнулся.

– Мест много для денег, особенно имевши такую страсть к женщинам.

– К женщинам?
– спросил Калинович с любопытством.

– Да, - отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский.
– Теперь главная его султанша француженка, за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью... Стоит это чего-нибудь или нет?

– О счастливец!
– воскликнул Калинович.

– Да-с, он счастливец; но каково другим? От этого гибнет, может быть, русская литература, или потом... Танцовщицу Карышеву знаете?