Тысяча душ
Шрифт:
– Que puis-je faire, madame? [95]– воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к сердцу.
– Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам лично был в его положении - и в таком случае ничего бы не мог и не захотел сделать.
Смертная бледность покрыла лицо молодой дамы.
– У нас есть своя правда, своя юридическая совесть, - продолжал директор.
– Между политическими преступниками есть благороднейшие люди; их участь оплакивают; но все-таки казнят, потому что юридически они виноваты.
95
Что
Тупо и бессмысленно взглянула на него при этих словах бедная женщина.
– Муж мой, генерал, не преступник: он служил честно, - произнесла она уже с негодованием.
– Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire [96] , - заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим выражением и почти шатаясь пошла просительница.
"Господин не из чувствительных!" - подумал про себя Калинович, между тем как директор прямо подошел к нему и взглянул вопросительно.
96
Что делать!.. Я повторяю вам еще раз, что ничего сделать не могу (франц.).
– Титулярный советник Калинович!
– произнес он.
– А, да! Attendez un peu [97] , - проговорил довольно благосклонно директор и потом, обратившись к господину в мундире и приняв совершенно уже строгий, начальнический тон, спросил:
– Вам что?
– За что я погибать должон, то желаю знать, ваше превосходительство? произнес тот, тщетно стараясь придать своему голосу просительское выражение.
Директор сделал презрительную гримасу.
– Дело ваше еще не рассмотрено, следовательно, я ничего не знаю и ничего не могу вам сказать, - проговорил он скороговоркой и, быстро повернувшись спиной, ушел в кабинет.
97
Подождите немного (франц.).
Аспидом посмотрел ему вслед чиновник; но потом потупился ненадолго и, как бы нечто придумав, подошел хитрой и лукавой походкой к молодому чиновнику с портфелью.
– Я, кажется, имею удовольствие говорить с господином Макреевым? проговорил он.
– Точно так, - отвечал тот вежливо.
– Стало быть, дело о Забокове в вашем столе по производству?
– Да, у меня.
– Я самый этот несчастный Забоков и есть, - продолжал чиновник, - и потому позвольте хоть с вами иметь объяснение - сделайте божескую милость!..
– прибавил он, сколько мог, просительским тоном.
– Сделайте одолжение, - отвечал с прежнею вежливостью молодой чиновник.
– Господин начальник губернии теперь пишет, - начал Забоков, выкладывая по пальцам, - что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
– Да-с; но это очень мало идет к делу, - возразил было очень скромно
– Как мало идет к делу? Позвольте!
– возразил уже с своей стороны запальчиво чиновник.
– Еще теперь господин начальник губернии пишет, якобы я к службе нерадив и к корыстолюбию склонен... Позвольте!.. Но по какому же теперь случаю он нерадивого и корыстолюбивого чиновника держал шесть лет на службе? Мало того; после каждой ревизии нерадивому чиновнику делана была благодарность, что и было опубликовано в указах губернского правления тысяча восемьсот тридцать девятого, сорокового и сорок первого годов, а в тысяча восемьсот сорок втором году я награжден был по их представлению орденом св. Анны третьей степени... Значит, и это нейдет к делу?
– заключил он, злобно осклабляясь.
– Но что ж, если б это и шло к делу, что из этого следует?
– спросил заметно начинавший сбиваться молодой столоначальник.
– В законе указано, что следует за лживые по службе донесения, отвечал ему определительно Забоков.
– Дела моего, - продолжал он, - я не оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само министерство наделало тут ошибок в своих распоряжениях.
– Какие же это могли быть ошибки?
– спросил молодой человек, старавшийся насмешливо улыбнуться.
– Ошибки такого рода, - отвечал, не изменяя тона, Забоков, - я теперь удален от должности, предан суду. Дело мое, по обсуждении в уголовной палате, поступило на решение правительствующего сената, и вдруг теперь министерство делает распоряжение о производстве нового обо мне исследования и подвергает меня казематному заключению... На каком это основании сделано?
– позвольте вас спросить.
– Это сделано, сколько я помню, на основании нового представления начальника губернии, - возразил столоначальник.
Уездный юрист ядовито усмехнулся.
– Нет-с, позвольте! Этого нельзя было сделать, - начал он, - новое представление начальника губернии долженствовало быть передано в правительствующий сенат для общего обсуждения - только-с, да! И если б уже он, по высочайше дарованной ему власти, нашел нужным обследовать его, тогда министерство приводи в исполнение и, по требованию его, сажай меня хоть в кандалы; но само оно не могло этого сделать, ибо покрывалось высшею властью сената... По крайней мере так сказано в законах и так бывало в старину, а нынче не знаю-с!
– Прекрасно!
– воскликнул молодой столоначальник, продолжая притворно улыбаться.
– Вы бы теперь убили человека и стали бы требовать, чтоб обстоятельство это передано было к соображению с каким-нибудь производящимся о вас делом?
– Ой, нет-с, нет! Не так изволите толковать. Когда бы я убил человека, я бы, значит, сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав состояния, а в делах такого рода полиция действительно действует по горячим следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже и производится дело. Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже их мало-мальски знаем: я вот тоже поседел и оплешивел на царской службе, так пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое привести в законную ясность я и ходатайствовал перед правительством неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне - я неизвестен.