Тысяча душ
Шрифт:
– Я болен, - отвечал сухо Калинович.
– Как это досадно!
– произнес молодой человек, действительно с досадой на лице.
– А я именно, сегодня шел к вам с одной моей просьбой...
– прибавил он, потупляя глаза.
Калинович молчал.
– Вы тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином... как его фамилия?
– Белавин.
– Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с ним познакомиться.
"Ну, тот вряд ли разделяет это желание", -
– Мне совестно тогда было сказать о себе, - продолжал студент, - но я сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.
– Почему же несчастие?
– спросил Калинович.
Студент горько усмехнулся.
– Потому, - начал он насмешливым тоном, - что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.
"Есть же на свете такие дураки, которые страдают от того, что богаты и дети генералов", - подумал про себя Калинович.
– А вы думаете быть актером?
– спросил он.
– Да, это мое почти решительное намерение, - отвечал молодой человек, и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и писатель, почему ж я не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы с этим?..
– Быть актером, конечно, не позорно ни для кого, но в самой деятельности есть разница.
– Какая же разница? Искусство сравнивает людей: писатель - художник и актер - художник.
– Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого - подчиненное. Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает, понимает...
– проговорил Калинович.
– Но разве актеры не так же свободно создают?.. Один играет роль так, другой иначе - не правда ли?
– отнесся студент к немцу.
– Да, это так, - отвечал тот.
– Я не про то говорил, - возразил нехотя Калинович и, не надеясь, видно, на понимательную способность своих слушателей, не хотел более объяснять своей мысли и замолчал.
– Но скажите вы мне, пожалуйста, - продолжал студент, - вы согласны с этой мыслью господина Белавина насчет Каратыгина?
– Кто ж с этим не согласен?
– отвечал с усмешкой Калинович.
Студент пожал плечами.
– Не знаю-с; я до сих пор считал и считаю его величайшим трагиком и, разумеется, невольно подражал ему, хотя, конечно, всегда старался сделать что-нибудь свое, самобытное, - проговорил он.
– Стало быть, вы избираете собственно драматический род?
– проговорил Калинович.
– Драматический. И потому вот теперь, чтоб собственно испытать себя, я взялся именно за Шекспира; другой месяц работаю над ним и, кажется, кое-что сделал.
– Как же вы работаете?
– спросил Калинович с скрытною насмешкою.
–
"А ведь лекций, болван, вероятно, не слушает", - подумал Калинович.
– На котором вы курсе?
– произнес он вслух.
– На втором, - отвечал студент с пренебрежением, - и, вероятно, кончу тем, - продолжал он.
– Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и стотысячного наследства; меня это не остановит, если только мне удастся сделать именно из Гамлета то, что я думаю.
"Вот дурак-то!" - продолжал думать сам с собой Калинович.
– Роль Гамлета, кажется, очень трудна по тонкости в отделке, - сказал он.
– Ужасно трудна, - подтвердил юноша, - но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
"Ну, и семейных тайн не пощадил, этакая скотина!" - думал Калинович.
– За мое призвание, - продолжал студент, - что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль... я даже принес книжку... если вы только позволите...
– Если вам угодно; но я судья плохой, - отвечал Калинович, проклиная в душе гостя и его страсть.
– Вы судья превосходный, - отвечал молодой человек, уж вставая и вынимая из кармана перевод Полевого.
– Не будете ли вы так добры прочитать за короля и королеву?
– прибавил он, относясь к немцу.
– Извольте; но я говорю очень дурно по-русски, - отвечал тот.
– Это ничего; пожалуйста!..
– подхватил юноша и стал в грустную позу Гамлета в первом явлении.
– Начинайте!
– сказал он немцу, который, насилу нашедши, где говорит король, прочел:
"- Теперь к тебе я обращаю речь, мой брат и мой любезный сын, Гамлет!
– Немного больше брата; меньше сына", - произнес молодой человек с грустной улыбкой.
"- Зачем такие облака печали?" - прочел немец.
"- Так близко к солнцу радости, могу ли одеть себя печали облаками, государь?" - отозвался с грустною иронией Гамлет.
"- Зачем ты взоры потупляешь в землю, будто ищешь во прахе твоего покойного отца? Таков наш жребий: всем живущим умирать!" - возразил немец.