Тысяча душ
Шрифт:
– Вы больны?
– Да, болен. Войдите, - отвечал Калинович слабым голосом.
Немец вошел.
– Может быть, я вас беспокою?
– проговорил он, жеманно кланяясь.
– Нет; что ж? Я очень рад... Присядьте, - сказал Калинович, действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.
Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.
– Вы служите где-нибудь?
– спросил Калинович после минутного молчания.
– Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, - отвечал немец.
– Много получаете жалованья?
–
"Этакой болван получает тысячу целковых, а я ничего!" - подумал Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его белейшую тонкого голландского полотна рубашку.
– Вы играете в карты?
– спросил он.
– Да, играю, - отвечал немец.
– Поиграемте, и ходите, пожалуйста, ко мне: я со скуки не знаю, что делать.
– С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал немец.
– А теперь вы свободны?
– Да; но сегодня праздник, свободный мой день: я желал бы прогуляться по Невскому.
– Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.
– Хорошо, - отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось играть.
– Подай стол и карты!
– сказал Калинович лакею.
Тот стол подал и ушел в свою конуру.
– Карты, болван!
– крикнул Калинович.
Лакей показался.
– Я не знаю, где карты-с, - произнес он.
– В столе, скотина, животное!
– говорил, почти плача от досады, больной.
Лакей, сердито посмотрев на него и отыскав, наконец, карты, грубо их подал.
– Все эти дни, не зная, куда от тоски деваться, я уж гранпасьянс раскладывал, - продолжал Калинович с горькой усмешкой.
– Как это жалко!
– произнес немец, и когда начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: "Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете".
– Ах, да... виноват... да!
– сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.
Калинович пожимал плечами.
– Вы играете решительно, как полоумный!
– говорил он с улыбкою презрения.
– Ах, да! Это я дурно сыграл...
– соглашался и с этим партнер.
Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.
– Куда ж вы?
– спросил Калинович.
– Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, - отвечал тот с улыбкою.
– Полноте, не ходите: а то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не ходите.
– Извольте, - отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов до двух ночи.
В следующие затем дни Калинович, пользуясь своей способностью властвовать, завладел окончательно соседом. Едва только являлся тот со службы и успевал отобедать, он зазывал его к себе и сажал играть. Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился. Начиная наливать третий или
– Пейте, пожалуйста... Что ж это такое?..
– говорил он с досадой.
Наглотавшись пива, немец, обыкновенно, начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром. Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления. Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а немец своей простотой и неразвитостью стал, наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то детском, созерцательном состоянии жил он в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив. У него было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам. Кроме того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.
– Что ж вы там делаете?
– спросил его однажды Калинович.
– А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, - отвечал немец.
– Любили ли вы когда-нибудь? Существует ли для вас какая-нибудь женщина?
– продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.
Тот покраснел и потупился.
– Нет, - произнес он.
– Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.
– Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда... а теперь нет.
"Этакий бесстрастный болван!" - подумал Калинович и хотел уже выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.
– Иволгин приехал, - проговорил он своим гробовым голосом.
– Какой еще тут Иволгин?
– спросил с досадою и довольно громко Калинович.
Лакей молчал.
– Ну, проси, - прибавил он.
Гость вошел. Это был тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.
– Вы, может быть, не узнали меня?
– говорил молодой человек.
Роскошные волосы его были на этот раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.
– Нет-с, напротив...
– отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший стул.
Студент сел и принял несколько небрежную позу.
– Я, конечно, - начал он довольно развязно, - давно бы воспользовался вашим позволением быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.
"Нужно очень было хлопотать!" - подумал про себя Калинович.
– Вы, однако, ужасно с этих пор переменились, похудели, - продолжал студент.