Тысяча и один призрак
Шрифт:
— А, — сказал доктор, — вы имеете в виду видения шведского короля.
— Нет, я хочу сказать о том привидении, которое я сам видел.
— Вы?
— Да, я!
— Где же?
— В Сен-Дени.
— Когда это было?
— В 1794 году, во время осквернения гробниц.
— А, да! Послушайте-ка, доктор, — проговорил Ледрю.
— Что? Что вы видели? Расскажите!
— Извольте. В 1793 году я был назначен директором Музея французских памятников и в качестве такового присутствовал при вскрытии захоронений в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. С тех пор прошло сорок лет, и теперь я могу рассказать вам о странных вещах, которыми ознаменовалась эта акция.
Ненависть, которую
Может быть, хотели убедиться, сохранились ли те великие сокровища, которые были зарыты в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили. Народ устремился в Сен-Дени. Шестого и восьмого августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу — историю двенадцати веков. Тогда правительство решило воспользоваться этим беспорядком, обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которой был нанесен удар в лице Людовика XVI, последнего ее представителя. Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей. Дело шло о том, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии. Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее… но никогда не могут изменить прошлого.
На кладбище была приготовлена обширная общая могила, по образцу могил для бедных. В эту яму, осыпанную известью, должны были бросить, как на живодерне, кости тех, кто сделал из французов величайшую нацию в мире, начиная от Дагобера и до Людовика XV.
Таким образом хотели удовлетворить народ, особенное же удовольствие это доставило бы законодателям, адвокатам, завистливым журналистам — хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев — ночных птиц — совершенно не выносят никакого света. Заслуги тех, кто не может ничего создать, сводятся к разрушению. Я назначен был инспектором раскопок, благодаря этому я получил возможность спасти много драгоценных вещей. Я принял это назначение.
В субботу, 12 октября, когда шли слушания по процессу королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и вытащил гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет. Что же касается его конной статуи на Новом мосту, одного из лучших образцов творчества Жана де Булоня и его ученика, то ее пустили на чеканку мелких монет — су.
Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его первым вынули из могилы в хорошо сохранившейся одежде, волнение было необычайным, и под сводами церкви едва не раздался популярный во Франции призыв: «Да здравствует Генрих IV!»
Когда я увидел оказываемые великому мертвецу знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить его тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него. Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные панталоны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки. Его красивые с проседью волосы ореолом окружали голову, седая борода доходила ему до груди. И тогда началось бесконечное шествие, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, некоторые целовали край его мантии, иные ставили детей на колени и тихо шептали:
— Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! — Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа — его несчастье.
Паломничество это продолжалось в субботу, двенадцатого октября, воскресенье — тринадцатого и в понедельник — четырнадцатого. В понедельник, после того как рабочие закончили обедать, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Следующее тело,
Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом страшном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб — с телом короля Людовика XV. По древнему обычаю Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его гроб взяли, вынесли и открыли на кладбище у могилы. Тело, вынутое из свинцового гроба, пока было хорошо обернуто в холст и перевязано повязками, казалось целым и сохранившимся, но, когда его освободили из погребальных пелен, оно оказалось уже сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов благовоний, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, брошенные на покрытое известкой дно, покрыли сверху известью.
Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:
— По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?
И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.
— Дети мои, — обратился я к рабочим, — бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.
Затем, отобрав у него бороду, которую он вырвал у трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил, что он больше не является членом той группы рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений по отношению к Генриху IV, я велел отнести его тело в общую могилу, но и там трупу были оказаны знаки почета. Его не бросили, как других, в кучу останков, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу, затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.