Тысяча Имен
Шрифт:
Казалось, что острие ножа движется по собственной воле. Оно прижалось к впадинке на горле Джейн, надавило, сминая нежную кожу, и в месте прокола выступила одна–единственная капля крови.
— Я не хотела, — сдавленно прошептала Винтер. — Я бы ни за что…
— Тсс. Помолчи.
Теплые ладони Джейн легли поверх заледеневших пальцев Винтер. Бережно, почти с нежностью Джейн нажала на рукоять ножа, и лезвие ушло глубже, еще глубже, пока соединенные руки девушек не прикоснулись к ее горлу. Затем Джейн убрала руки, и, когда Винтер разжала пальцы, нож исчез.
Кровь забила из раны, потоком хлынула вниз по телу Джейн. Кровь собиралась лужицей в ямке ключицы и струилась
— Прости меня, — пролепетала Винтер, сдерживая всхлип. — Прости.
— Тсс, — повторила Джейн. — Все хорошо.
Всюду, где пробежали ручейки крови, кожа Джейн преобразилась. Бледно–серая, полупрозрачная, в черных прожилках вен, лоснящаяся, точно отполированный мрамор. Преображенные участки сливались в единое целое, и превращение вершилось все быстрее, захлестывая тело Джейн, как захлестывает берег приливная волна. Волосы Джейн засеребрились искрящимся водопадом, зелень радужки растеклась, заполнив глаза целиком, превратив в ослепительно блистающие изумруды.
— Обв–скар–иот, — промолвила Джейн не своим, удивительно мелодичным голосом. — Видишь?
Винтер слабо улыбнулась:
— Ты прекрасна.
Джейн шагнула вперед и поцеловала ее. Винтер с готовностью подалась к ней, приникла всем телом к сияющей плоти. У поцелуя Джейн был привкус древней пыли, Винтер словно прикоснулась губами к статуе, но кожа подруги оставалась теплой, податливой, и волосы мягкой волной упали на нагие плечи Винтер. Рука Джейн скользнула по ее боку, очертила, спускаясь ниже, изгиб бедра, и вновь поднялась, лаская холмик лобка. Винтер затрепетала, тесней прижимаясь к подруге, вопреки неумолимо подступающему холоду.
Вначале застыли пальцы, отозвались мгновенной протестующей болью и тут же онемели, потеряв чувствительность. Леденящая волна двинулась от пальцев к рукам, начала подниматься вверх от ступней и пальцев ног. Джейн игриво покусывала шею Винтер; за ее склоненной головой Винтер подняла руку и увидела, что ее собственная плоть тоже превращается в ослепительно гладкий камень, но если тело Джейн оставалось живым и теплым, то Винтер мертвенно каменела, словно самое обычное изваяние.
«Все хорошо». Винтер смотрела, как мраморный блеск расходится по ее телу, покрывает локти, захватывает плечи. Волосы завились, превращаясь в застывшее серебро. Джейн покрывала теплыми влажными поцелуями шею подруги, касалась губами ключицы, опускалась к груди — и вслед за перемещением ее губ плоть Винтер обращалась в безжизненный камень. Вот заблистали незримыми бриллиантами глаза — и Винтер ослепла.
«Все хорошо». Она хотела произнести эти слова вслух, но застывшие губы не повиновались. Стылый холод неумолимо проникал все дальше вглубь нее и наконец коснулся сердца.
Винтер открыла глаза.
Холод никуда не делся. Так сильно девушка не замерзала даже в «тюрьме», в самые суровые зимы, когда гасли печи и жаровни и девушки, продрогнув до костей, спали по трое–четверо в одной кровати, чтобы хоть как–то согреться. Сейчас, когда действительность постепенно восстанавливала свои позиции, Винтер чудилось, будто она оттаивает снаружи и сотни иголок покалывают онемевшую кожу. До сих пор она ощущала, как прикасаются к груди губы Джейн, как проворные пальцы, рождая сладостную истому, умело ласкают ее естество.
«Святые, мать их, угодники! — Сердце колотилось так, словно отбивало сигнал к атаке. — Ей–богу, уж лучше прежние кошмары!»
Бобби спала рядом, свернувшись калачиком и положив голову на плечо
Недавние события вспоминались смутно, как в тумане, что и неудивительно на вторые сутки без сна. С холма, у подножия которого произошел бой с тремя кочевниками, ворданайский лагерь был виден как на ладони, и Винтер наблюдала за тем, как мушкетная перестрелка вскоре переросла в нешуточное сражение, а потом все заволок густой дым.
Только на исходе дня, когда перестрелка стихла, а Бобби отчасти пришла в себя, хотя и нетвердо держалась на ногах, Винтер наконец решилась вернуться в лагерь. И испытала безмерное облегчение, обнаружив, что им есть куда возвращаться, — лагерь уцелел, хотя ему явно был нанесен значительный ущерб. В общей суматохе, кажется, никто и не заметил ее отсутствия.
Вернувшийся первый батальон наконец поставил палатки, уцелевшие после пожара, в том числе и ее собственную. Винтер увела туда Бобби и Феор и приказала Граффу, чтобы ее не беспокоили по меньшей мере до Страшного суда. Из того, что было дальше, в памяти остались только блекнущие видения сна.
Винтер осторожно села, высвободив руку из–под тяжести Бобби. Капрал беспокойно шевельнулась, задвигала губами, словно продолжая некий беззвучный спор, но не проснулась. Пробравшись мимо нее, Винтер ощупью отыскала свой чемодан и, порывшись в нем, наконец извлекла коробок спичек и свечу.
Мундир на Бобби был тот же, что вчера, грязный и пропитанный потом. В дальнем углу палатки свернулась жалком комочком Феор, бережно прижимая к себе поврежденную руку.
«И что же мне теперь с ней делать? — Винтер привалилась к дорожному сундуку, покусывая нижнюю губу. Она не могла не чувствовать себя ответственной за Феор — точно так же, как чувствовала себя ответственной за Бобби, за все, что та и другая совершали по собственной воле. В случае Бобби ее оправдывал хотя бы армейский долг командира перед подчиненным. Ответственность за Феор Винтер взяла на себя волей–неволей, как ребенок, который приносит с улицы бродячую кошку, не задумываясь, кому предстоит о ней заботиться. — Да, но как же еще я должна поступить? Позволить ей убить себя?»
Рядом с сундуком лежал мешок, который таскал на себе убитый кочевник. Винтер прихватила увесистый мешок с собой, надеясь, что там окажется пища или вода, однако в нем оказался лишь какой–то диковинный фонарь. Девушка решила, что передаст его капитану, — вдруг он, в отличие от нее, обнаружит в этом фонаре что–то важное. «Хотя сейчас, наверное, у него совсем другие заботы», — подумала она.
Бобби снова пошевелилась, что–то невнятно пробормотала во сне. Рубашка ее выбилась из форменных брюк, и Винтер заметила полоску бледной кожи, которая в пламени свечи гладко лоснилась, словно отполированный камень. Винтер на коленях подползла к тюфяку, чтобы заправить рубашку, но остановилась. И осторожно приподняла ее чуть выше, обнажив место первой раны, которая едва не стоила девушке жизни.
Мраморное пятно было все там же, по–прежнему теплое и мягкое на ощупь, но на вид гладкое, как камень. Оно увеличилось, подумала Винтер. Во всяком случае, так ей показалось в неверном свете свечи, хоть она и сомневалась, что может безоговорочно доверять своим воспоминаниям о той ночи.
«Надо добиться хоть каких–нибудь объяснений от Феор. Разойдется ли это изменение по всему телу Бобби? И что будет, когда оно достигнет лица? — Винтер неприязненно глянула на спящую хандарайку. — Она знает. Не может не знать».