Тысяча морщинок
Шрифт:
Решила баба Маша младшему зятьку задание полегче дать, чтобы справился, чтобы собой доволен был, чтобы она им довольна осталась, да чтобы старший зять не задирался особо, а то он и рад уже трепать, что второй Мишка ни на что не годен: почто и ездит в Пучнино, тут и без таких зятьев житье не худо.
И отправила баба Маша младшего зятя баню топить.
Ушел.
Возвращается через час. Где это видано, чтобы баню так долго растопляли? Это все Пучнино перемыться успеет. Но баба Маша не вмешивалась: пускай
А баньку и подождать можно. И в ночи помоются. Главное – до полуночи успеть, а то после полуночи в бане мыться нельзя. Никак нельзя: это время банного и свиты его. Кто в свиту входит, баба Маша точно не знала. Знала лишь одно: после полуночи в баню не суйся. Что ж тут непонятного?
Вернулся.
Не банный. Мишка. Младший.
Весь в саже: нос черной чертой подведен, как усы гусарские, только косенькие и на щеку заползают. На лбу аж три полоски – пот вытирал, видать. Руки по локоть перепачканы черти чем: то ли мазут, то ли подгорели мальца. На рубашке дырка. Или она и до этого была?
Улыбается младший Мишка.
Баба Маша ничего не спрашивает. Сглазить боится. А зять уже отчитывается:
– Ну, все, мама, растопил.
Баба Маша берет в руки нитку, пытается вставить в иголку – рубашку надо все же зашить, когда бы она там ни порвалась.
– Вот и молодец, – приговаривает она, вроде как Мишке, но больше себе под нос.
А довольный Мишка-младший по горнице расхаживает и выдает:
– Первым в баню пойду, – говорит. – Сам затопил, сам мыться буду. Первым.
Подсаживается к бабе Маше, обнимает ее за сухонькие плечики – маловата старушка, всего-ничего полтора метра плюс платок. Та все не может вдеть нитку в иголку: глаза совсем плохи стали.
– Я же, мама, первый раз в баньке по черному буду мыться.
– А с чего это ты решил, что она по черному? – Спрашивает баба Маша и сует кончик нитки в рот: облизать его, так полегче должно вдеться.
– Так разве не по черному? – Удивляется Мишка-младший. – А чего ж тогда дым повалил?
– Какой такой дым? – Напрягается баба Маша.
– Так черный. Баня-то по черному.
– Да не по черному у меня баня! – Возмущается баба Маша. – Самая обыкновенная у меня баня! Без дыма!
– Так откуда ж он тогда там взялся? – Не унимается Мишка-младший.
– Так ты мне и скажи, откуда у тебя там дым взялся! – Чуть ли не кричит баба Маша. – Баня-то не по черному.
Вскакивает с лавки. Бросает нитку на стол, иголку спешно в стену втыкает – авось не потеряется. Выскакивает на улицу.
Младший зять за ней.
– Может, все ж-таки по черному, мама?
– А, ты меня еще учить будешь, – отмахивается баба Маша. – Что ль
В баню забегает, а та, и действительно, словно по черному: все в дымище, дышать нечем. Одно-единственное маленькое оконце открыла баба Маша, двери нараспашку и ну дым выгонять: веником его, веником да под зад.
На печку смотрит и Мишке-зятю младшему кричит:
– Заслонку-то открывать нужно, золотой мой человек!
– Что? – Не понимает тот, а в дым не идет: то ли боится, то ли стыдится.
Вышла баба Маша. Откашлялась. Посмотрела сурово на младшего зятя.
– Заслонку у печки, говорю, кто открывать будет?
Младшему зятю стыдно: даже баню не сумел растопить. Вот ведь неумеха какой!
– Мама! Мама! – В сердцах он говорит теще. – Я в следующий раз натоплю! Нормально натоплю! Не сердись, мама.
Баба Маша рукой на него машет (только бы удержать лицо сердитым: уж до чего потешный зятек, как на такого и сердиться?):
– Не надо мне следующего раза. Так и не помоюсь в жизть!
Домой пришел младший зять только через два часа. Где гулял, о чем думал – леший его знает.
Сел у окошечка и говорит:
– Ты лучше к нам в город приезжай, мама. Там не надо баню топить: вода в кране сразу горячая. Заберешься в ванну и лежи сколько угодно.
Баба Маша усмехается:
– Это ты мне лежать предлагаешь?
– А то.
– В ванне?
– В горяченькой.
Вздыхает баба Маша:
– Плохонько ты меня знаешь, зятек. Ишь чего: полежать мне предлагает! На том свете полежу, а сейчас некогда!
– Ой, какая ты, мама, – только и находит что ответить Мишка-младший.
В город к Мишке-младшему и Лиде баба Маша как-то ездила. Да, было дело.
Вот говорят, что есть города и побольше Тихвина. Бабе Маше все одно – муравейник, он и есть муравейник, большой ли, маленький ли.
Там днем и ночью только и есть, что шум. Шум от соседей, шум от машин, даже дом – и тот словно шумит своими стенами. А вдохнешь воздух поглубже, и не получится: легкие, нос, глотка – все забьется пылью и дымом.
Пробыла у Лиды с Мишкой-младшим баба Маша ни много, ни мало – три дня. В первый день приехала, во второй страдала, в третий уехала. Лида просила хоть на недельку задержаться, да какое там: бежать от шума, да побыстрее!
Пучнинские потом расспрашивали все: что в городе видела, куда ходила, с кем говорила. А рассказать и нечего: шум один и запомнился. Да вокзал. А провинциальные вокзалы все одинаковы: как автобусная остановка пучнинская, только побольше да с голубями под крышей.
Кофту новую ей Лида подарила. Купила, говорит, в магазине. Название уже и не припомнить. То ли «бум» какой-то, то ли «кум». «М» на конце, это точно, а что еще – подзабыла.