Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Размером с ящик, обшитая деревянными панелями ниша в стене из бамбука и глины похожа на обычные алтарные альковы селян. В ней хранятся посмертные таблички родителей Отане и треснутая ваза с несколькими зелеными веточками. Проверив дверную задвижку дважды, Отане вынимает вазу и сдвигает заднюю панель. В этом маленьком тайнике хранятся настоящие сокровища дома Отане и ее рода: с белой глазурью, с голубым орнаментом, с трещинками, запыленными от древности, статуэтка Марии — самы, матери Иису —
Отане опускается на отзывающиеся болью колени с четками из желудей в руках.
— Святая Мария — сама, мать Адана и Ева, которые украли у Бога — доно священный плод хурмы, Мария сама, мать Паппы Марудзи, с его шестью сыновьями на шести каноэ, которые пережили великий потоп, очистивший все земли, Мария, мать Иису — сама, которого распяли на кресте за четыреста серебряных монет, Мария — сама, услышь мою…
«Треснул сучок… — Отане задерживает свое дыхание, — …под ногой человека?»
Большинство из десяти или двенадцати семейств в Курозане, обосновавшихся в деревне раньше других, были, как и семья Отане, тайными христианами, но соблюдать осторожность следовало всегда. Никто не пощадит ее седые волосы, если узнают о ее веровании; лишь отказ от своей веры и выдача всех ее последователей могут заменить смерть ссылкой, но тогда Сан — Петоро и Сан — Павро отвергнут ее у ворот рая, а когда морская вода станет маслом и мир загорится, она упадет в ад, называемый Бенбо.
Травница убеждена, что снаружи никого нет.
— Дева Мать, это Отане из Курозане. Снова эта старуха молит Богоматерь помочь госпоже Аибагаве в храме Ширануи и охранить ее от болезней, и прогнать злых духов и… и опасных мужчин. Пожалуйста, верните ей все, что у нее взяли.
«Не ходило даже слухов о том, — думает Отане, — что из монастыря когда-либо отпускали молодую монахиню».
— Но если эта старуха просит слишком много у Марии — самы…
Боль в одеревеневших коленях Отане расползается к бедрам и лодыжкам.
— …пожалуйста, просто скажите госпоже Аибагаве, что ее подруга, Отане из Курозане, думает…
Что-то стучит по входной двери. Отане ахает. Пес вскочил, рычит…
Отане опускает деревянную панель, когда в дверь стучат второй раз.
Пес лает. Она слышит мужской голос. Она приводит в порядок ящик. Она возвращает на место вазочку.
После третьего стука идет к двери и громко говорит:
— Здесь нечего украсть.
— Это, — отвечает слабый мужской голос, — дом травницы Отане?
— Могу я сначала спросить имя моего почтенного гостя в столь поздний час?
— Джирицу Акатокияму, — отвечает гость, — так меня звали…
Отане удивлена, услышав
«Может, Мария — сама, — задается она вопросом, — приложила к этому руку?»
— Мы видимся в Гостевом доме храма, — продолжает голос, — дважды в год.
Она открывает дверь занесенной снегом фигуре, завернутой в теплые одежды и с бамбуковой шляпой на голове. Он переступает порог, и снег влетает с ним.
— Садитесь к огню, аколит, — Отане захлопывает дверь. — Плохая ночь. — Она ведет его к деревянной табуретке.
С усилием он освобождается от шляпы, капюшона и горных сапог.
Он выдохся, лицо осунувшееся, глаза не от мира сего.
«Вопросы потом, — думает Отане. — Сначала он должен согреться».
Она наливает чаю и обжимает кружку его замерзшими пальцами.
Расстегивает застежки промокшего плаща монаха и укутывает его шерстяною шалью.
Мускулы его шеи трещат, когда он пьет чай.
«Возможно, он собирал растения, — размышляет Отане, — или медитировал в пещере».
Она ставит на огонь котелок с остатками супа. Они не говорят ни слова.
— Я сбежал с горы Ширануи, — внезапно возвещает Джирицу. — Нарушил клятву.
Отане потрясена, но сейчас он может умолкнуть от одного не вовремя сказанного слова.
— Моя рука, эта рука, моя кисточка: они узнали, раньше меня.
Она толчет корня ноги, ожидая слов хоть с каким-нибудь смыслом.
— Я принял путь… бессмертия, но настоящее имя ему — зло.
Огонь трещит, животные дышат, снег падает.
Джирицу кашляет, словно что-то попало в горло.
— Она видит так далеко! Очень далеко, очень… Мой отец продавал с лотка табак, увлекался азартными играми в Сакаи. Нас считали чуть выше изгоев, и однажды вечером карты легли совсем плохо, и он продал меня кожевнику. Неприкасаемому. Я потерял свое имя и спал на чердаке скотобойни. Годы, годы я резал глотки лошадям, чтобы заработать на пропитание и крышу над головой. Резал… резал… резал. Что сыновья кожевника делали со мной! Я… я… я… мечтал, чтобы кто-нибудь перерезал горло мне. Приходила зима, и я грелся, лишь когда варил кости на клей. Приходило лето, мухи лезли в глаза, в рот, и мы отскребали засохшую кровь и маслянистое говно, чтобы смешать все с морскими водорослями, превращая в удобрения. В аду пахнет лучше, чем в том месте…
Стропила потрескивают. Снега прибавляется и прибавляется.
— На Новый год я перелез через стену, огораживающую деревню ета и убежал в Осаку, но кожевник послал в погоню за мной двух человек. Они не ожидали, что я так хорошо владею ножом. Никто ничего не видел, а Она видела. Она притягивала меня… днями, перекрестками, слухами, снами, месяцами… тянула на запад, запад, запад… через проливы к феоду Хизен, к феоду Киога… и выше… — Джирицу смотрит на потолок, возможно, в сторону вершины горы.