Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
— Аколит — сама, — спрашивает Отане, продолжая размалывать лекарство, — говорит о ком-то в храме?
— Они все смотрят ее глазами, как пила — глазами плотника.
— Глупая старуха никак не поймет, кем может быть эта «Она».
Слезы льются из глаз Джирицу.
— Разве мы нечто большее, чем совокупность наших деяний?
Отане решается на более прямой вопрос.
— Аколит — сама, в храме горы Ширануи вы не видели госпожу Аибагаву?
Он моргает, взгляд становится более осмысленным: «Самая новая сестра. Да».
— Она… — Теперь Отане не знает, о
Он шумно и грустно вздыхает:
— Лошади знали, что я их убью.
— Как там относятся к госпоже Аибагаве? — Отане перестает толочь корень.
— Если Она услышит, — говорит Джирицу, опять уходя в себя, — то проткнет мое сердце пальцем… Завтра я… расскажу… о том месте… но ночью ее слух гораздо острее. Тогда меня отправят в Нагасаки. Я… я… я… я…
«Имбирь для его циркуляции крови, — Отане идет к шкафу, — девичья трава от бреда».
— Моя рука, моя кисточка: они знали раньше меня, — усталый голос Джирицу следует за ней. — Три ночи тому назад, а может и все девять, я был в библиотеке, работал над письмом для Дара. Письма — меньшее зло. «Акты милосердия», говорит Генму, но… но я выходил из себя, а когда вернулся, моя рука, моя кисточка написали… написали сами… — он шепчет, и его колотит, — …я написал сам Двенадцать догм. Черными чернилами на белом пергаменте! Даже произнести их вслух богохульство, за исключением учителя Генму и владыки — настоятеля, но чтобы записать их, и любой мирянин смог бы их прочесть… Она, должно быть, чем-то занималась, а не то убила бы меня там же. Учитель Иотен прошел мимо, совсем рядом, позади, в считаных дюймах… Не двигаясь, я прочитал Двенадцать догм и увидел, впервые… что скотобойни Сакаи в сравнении — сад наслаждений.
Отане почти ничего не понимает из его речи, натирает на терке имбирь, а сердце холодеет.
Джирицу достает спрятанный под одеждой футляр из кизилового дерева для хранения бумаг.
— Некоторые важные люди в Нагасаки не куплены Эномото. Магистрат Широяма может доказать, что он живет по совести… и настоятели конкурирующих орденов захотят узнать самое худшее, и это… — он хмурится, глядя на футляр, — худшее из худших.
— Аколит — сама намеревается, — спрашивает Отане, — попасть в Нагасаки?
— На восток, — молодой человек, больше похожий на старика, с трудом обнаруживает ее. — Кинтен последует за мной.
— Чтобы убедить Аколит — сама, — надеется она, — вернуться в храм?
Джирицу отрицательно качает головой.
— Для тех, кто… отворачивается, обратного пути нет.
Отане бросает быстрый взгляд на нишу — буцудан:
— Спрячьте там.
Аколит Джирицу смотрит сквозь ладонь на огонь.
— Попав в снегопад, я подумал, Отане из Курозане приютит меня…
— И эта старушка рада… — крысы шуршат под стропилами, — …рада, что вы так подумали.
— …на одну ночь. Но если я останусь на две ночи, Кинтен убьет нас обоих.
Он произносит это бесстрастно, как что-то обыденное.
«Огонь пожирает дерево, — думает Отане, — а время пожирает нас».
— Отец называл меня «мальчик», — говорит он. — Кожевник звал меня «псом». Учитель Генму назвал своего
— Вы не помните, — спрашивает она, — как вас называла мать?
— На скотобойне мне все время снилась… женщина, похожая на мать, которая называла меня Мохи.
— Это была точно она. — Отане смешивает чай с порошками. — Пейте.
— Когда владыка Энма спросит мое имя, — беглец берет кружку чая, — чтобы записать меня в Книгу ада, так я ему и скажу: «Мохи Отступник».
Отане снятся чешуйчатые крылья, гремящая чернота и далекие стуки. Она просыпается на кровати, сделанной из соломы и перьев, между простынями из пенькового полотна. Щеки и нос щиплет морозом. В проблесках снежно-голубого дневного света она видит Мохи, свернувшегося калачиком у умирающего очага, и вспоминает весь разговор. Она наблюдает за ним некоторое время, не зная, проснулся он или нет. Кот вылезает из-под шали и идет к Отане, которая пытается выделить из ночного разговора бред, видения, ключи к разгадке и правду. «То, от чего он убежал, — понимает она, — угрожает госпоже Аибагаве…»
Все это записано на бумаге, которая хранится в кизиловом футляре. Он держит его в руке.
«…и, возможно, — думает Отане, — этот футляр и есть ответ Марии — самы моим молитвам».
Она могла бы убедить аколита остаться на несколько дней, пока его не перестанут искать.
«Под крышей есть удобный тайник, — думает она, — если кто-нибудь придет…»
Она выдыхает облачко белого пара в холодный воздух. Такие же облачка, только поменьше, выдыхает кот.
«Возблагодарим Бога на небесах, — произносит она беззвучно, — за этот новый день».
Бледные облачка поднимаются и над влажным носом спящего пса.
Но Мохи, завернутый в теплую чужеземную шаль, еще более застывший, чем труп.
Отане осознает, что он не дышит.
Глава 15. ДОМ СЕСТЕР В МОНАСТЫРЕ НА ГОРЕ ШИРАНУИ
Восход двадцать третьего утра десятого месяца
Три бронзовых раската колокола Первого света отражаются от крыш, сбрасывают голубей с насиженных мест, разбегаются эхом по Дому, просачиваются через щель под дверью в келью самой новой сестры, и находят Орито, которая не открывает глаз и молится: «Позволь мне хоть на мгновение дольше побыть где-то еще…» — но запахи влажного татами, жирных свечей и затхлого дыма не оставляют никакой надежды на иллюзорную свободу. Она слышит тап, тап, тап: женщины набивают трубки.
Ночью блохи или вши попировали на ее шее, груди, животе, бокам и спине.
«В Нагасаки, — думает она, — два дня пути отсюда, клены все еще красные…
Цветы манджу, розовые и белые, сайра такая жирная, как раз идет ее лов».
«Два дня пути, — думает она, — которые, возможно, равносильны двадцати годам».
Сестра Кагеро проходит мимо кельи. Ее голос бьет по нервам: «Холодно! Холодно! Холодно!»
Орито открывает глаза и изучает потолок в ее комнате, шириной в пять циновок.