Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Она гадает, на какой балке повесилась последняя самая новая сестра.
Очаг потушен, дважды отфильтрованный свет обрел новую голубоватую белизну.
«Первый снег, — думает Орито. — Ущелье, ведущее к Курозане, может стать непроходимым».
Ногтем большого пальца Орито делает насечку на деревянной обшивке стены.
«Дом может владеть мной, — думает она, — но не временем».
Она считает насечки: один день, два, три…
…сорок семь, сорок восемь, сорок девять…
Это утро, отсчитывает она, пятидесятое
«Ты будешь здесь, — надсмехается Жирная Крыса, — и после десяти тысяч насечек».
Глаза крысы — черные жемчужины; и она внезапно исчезает.
«Если это была крыса, — убеждает себя Орито, — она не говорила, потому что крысы не разговаривают».
Она слышит в коридоре тихое пение своей матери, как и почти каждое утро.
Она чувствует запах онегири, рисовых шариков, обсыпанных кунжутными семечками, которые жарит ее служанка Аяме.
— Аяме тоже нет здесь, — говорит Орито. — Мачеха уволила ее.
Эта «дезориентация» — во времени и ощущениях, — она уверена, вызвана медицинскими препаратами учителя Сузаку, которые он дает перед ужином каждой сестре- монахине. Эти добавки учитель называет «Утешением». Она знает, что удовольствие, которое они приносят, губительно и вызывает привязанность к ним, но, если она не станет их пить, ее не будут кормить, а может ли голодающая женщина надеяться на побег из горного храма посреди зимы? Лучше есть.
Труднее справляться с мыслями о мачехе и сводном брате, которые просыпаются в резиденции Аибагавы в Нагасаки. Орито беспокоится о ее вещах и вещах отца, которые могли быть проданы: телескопы, их приборы, книги и медицинские препараты; материнские кимоно и драгоценности… Теперь все это принадлежит мачехе, готово к продаже тому, кто даст самую высокую цену.
«Как она продала меня», — думает Орито и чувствует, как гнев скручивает желудок…
…пока она не слышит Яиои в соседней келье: ее рвет, она стонет, ее вновь рвет.
Орито с трудом поднимается с постели и надевает залатанное верхнее кимоно.
Она повязывает платок поверх ожога и торопится наружу, в коридор.
«Я больше не дочь, — думает она, — но по-прежнему акушерка…»
«…куда я шла?» — Орито стоит в мрачном коридоре, по обе стороны которого деревянные сдвижные ширмы. Дневной свет попадает в коридор через решетки наверху. Она вздрагивает от холода и смотрит на свое дыхание, зная, что куда-то шла, но куда? Забывчивость — еще один эффект «Утешения» Сузаку. Она оглядывается вокруг, пытаясь понять, как здесь оказалась. Ночная лампа на углу, рядом с уборной, погасла. Орито касается ладонью деревянной ширмы, потемневшей от бесчисленных зим. Толкает ее в сторону, но ширма сдвигается совсем на чуть-чуть. В отверстие Орито видит сосульки, свисающие с карниза крыши.
Ветки старой сосны гнутся вниз под тяжестью снега, снег лежит и на
Корка льда стягивает Квадратный пруд. Голый пик испещрен снежными прожилками.
Сестра Кирицубо появляется из-за сосны, идет вдоль стены Дома с другой стороны двора, ведет сросшимися пальцами сухой руки по деревянным ширмам. Она обходит четырехугольник двора сто восемь раз в день. Когда ее пальцы находят пустоту приоткрытой двери, она говорит: «Сестра встала очень рано этим утром».
Орито нечего сказать сестре Кирицубо.
Третья сестра Умегае появляется во внутреннем коридоре. «Это только начало зимы в Киоге, самая новая сестра. — Пятна на коже Умегае темно — лилового цвета. — Дар в чрево — как теплый камень в карман».
Орито знает, что Умегае говорит так, чтобы напугать ее. И срабатывает.
Похищенная акушерка слышит, как кого-то рвет и вспоминает: «Яиои…»
Шестнадцатилетняя женщина сгибается над деревянным ведром. Желчь капает с губ, и новый поток блевотины вырывается изо рта. Орито ковшом разбивает лед на глубокой миске с водой и с миской подходит к Яиои. Та, с остекленевшими глазами, кивает гостье, словно говоря: «Худшее позади». Орито протирает рот Яиои клочком бумаги и подает ей чашку ледяной воды. «Большая часть, — говорит Яиои, пряча заостренные уши под головной повязкой, — этим утром попала в ведро, по крайней мере».
— Со временем, — Орито вытирает брызги блевотины, — будет попадать все.
Яиои вытирает глаза рукавом.
— Почему меня так часто рвет, сестра?
— Рвота иногда продолжается до самых родов…
— В последний раз мне очень хотелось сладостей данго. В этот раз даже сама мысль о них…
— Каждая беременность протекает по-своему. А теперь приляг.
Яиои ложится на спину, складывает руки на большом животе и погружается в тяжелые раздумья.
Орито читает ее мысли:
— Все еще чувствуешь, как пинается ребенок?
— Да, моему Дару… — она похлопывает по животу, — радостно, когда он слышит тебя… но… но в прошлом году сестру Хотару тоже начало рвать на пятом месяце, а потом случился выкидыш. Дар умер за несколько недель до этого. Я была там, и вонь стояла…
— Сестра Хотару, выходит, не чувствовала пинков несколько недель?
Яиои одновременно и хочет, и не хочет соглашаться.
— Я… полагаю, нет.
— А твой пинается, и какой вывод ты можешь сделать?
Яиои хмурится, позволяя логике Орито успокоить ее и подбодрить.
— Я благодарна Богине за то, что она привела тебя сюда.
«Эномото купил меня, — думает Орито, едва удерживаясь от ответа, — а моя мачеха продала…»
Она начинает втирать козий жир в большой живот Яиои.
«…а я прокляла их обоих и скажу им обоим в лицо, когда смогу».
Пинок — пониже выпуклого пупка Яиои, у последнего ребра — глухой стук…