Тысяча осеней Якоба де Зута

Митчелл Дэвид Стивен

Слушатели наслаждаются тем, что прекрасно понимают, о чем речь.

— Задача перед нами стояла сложнейшая, — Сугита Генпаку разглаживает кучковатые седые брови. — Час за часом уходили на поиски одного слова, при этом часто обнаруживалось, что не существует японского эквивалента. Мы создали слова, которые наша цивилизация будет использовать, — все-таки тщеславие старику не чуждо, — всю оставшуюся вечность. Вот, например, я придумал слово «шинкей» для голландского «нерв» за обедом с устрицами. Мы являли собой наглядный пример поговорки: «Одной собаке, которая лает на пустоту, ответят тысячи собак, лающих на ее лай…»

Во время последнего перерыва Узаемон прячется в еще — не — совсем — зимнем саду, чтобы избежать возможной встречи с де Зутом. Дикий неземной вой, доносящийся из зала, сопровождается

громовым смехом: директор Оцуки демонстрирует волынку, купленную им ранее в этом году у Ари Грота. Узаемон сидит под гигантской магнолией. Небо затянуто облаками, и мыслями молодой человек переносится на полтора года в прошлое, в день, когда он в разговоре с отцом заикнулся о том, что хотел бы видеть своей женой Аибагаву Орито. «Доктор Аибагава — известный ученый, но его долги, как мне сообщили, известны еще больше. Хуже того, а вдруг обожженное лицо его дочери передастся моим внукам? Ответ один — нет. Если ты и его дочь уже как-то выразили свои чувства, — отец морщится, словно почувствовал дурной запах, — откажись от своих слов безотлагательно». Узаемон просил отца, по крайней мере, подумать о возможной свадьбе чуть дольше, но старший Огава в тот же день написал суровое письмо отцу Орито. Слуга вернулся с короткой запиской от доктора, в которой тот извинился за неудобства, доставленные дочерью: ей слишком многое дозволялось, и заверил старшего Огаву, что вопрос закрыт. Самые печальные дни закончились для Узаемона получением тайного письма от Орито — наиболее короткого из их переписки. «Я никогда не заставлю твоего отца сожалеть о том, — заканчивалось оно, — что он усыновил тебя…»

Из-за «происшествия с Аибагавой», так назвали этот инцидент родители Узаемона, они поспешили найти сыну жену. Сваха узнала о богатой, но низкого статуса, семье в Карацу, владеющей процветающим бизнесом с красками и готовой принять зятя, который мог открыть им доступ к торговле саппановым деревом с Дэдзимой. Последовали встречи заинтересованных сторон, и отец передал Узаемону, что девушка годится ему в жены. Они поженились на Новый год, в самый благоприятный час, высчитанный семейным астрологом. «Все благоприятное, — думает Узаемон, — пока еще впереди». У его жены несколькими днями раньше случился второй выкидыш, по причине «бессмысленной неосторожности» — точка зрения отца, «слабости духа» — матери. Мать Узаемона считает своей обязанностью делать все, чтобы ее невестка страдала так же, как страдала она, придя молодой женой в семью Огавы. «Мне жаль мою жену, — признается себе Узаемон, — но самая жестокая моя часть никак не может простить ее за то, что она — не Орито». Что приходится выносить Орито на горе Ширануи, Узаемон может только предполагать: одиночество, скуку, холод, скорбь по отцу и жизни, украденной у нее, — и, конечно же, презрение к ученым академии Ширандо, в чьих глазах ее похититель выглядит благодетелем. Попытайся Узаемон задать вопросы Эномото, главному спонсору Ширандо, о самой новой сестре храма, выглядело бы это скандальным нарушением этикета. Прозвучало бы, как обвинение в проступке. И в то же время гора Ширануи закрыта для всех живущих за пределами феода, точно так же, как закрыта Япония для всего остального мира. Узаемон ничего не знает о ней, а потому, помимо совести, его мучает и воображение. Когда доктор Аибагава находился на грани смерти, Узаемон надеялся, что поддержав — или, по крайней мере, не ставя палки в колеса предложению де Зута о временном замужестве Орито, он смог бы оставить ее на Дэдзиме. Дождался бы того времени, когда де Зут покинет Японию или устанет от своей добычи, как обычно происходило с иностранцами, и тогда она приняла бы предложение Узаемона стать его второй женой. «Больная голова, — Узаемон обращается к магнолии, — тупая голова, дурная голова…»

— У кого дурная голова? — шаги Арашиямы скрипят по камням.

— Провокации Иошиды — самы. Это были опасные слова.

Арашияма обхватывает себя руками, чтобы согреться.

— Я слышал, снег в горах.

«Вина перед Орито будет преследовать меня, — терзается Узаемон, — до конца моих дней».

— Оцуки — сама послал меня, чтобы найти вас, — говорит Арашияма. — Доктор Маринус готов произнести речь, а нам не терпится перейти к ужину.

— Древние ассирийцы использовали круглые зеркала, чтобы зажечь огонь, — Маринус сидит, его больная нога вывернута под неудобном углом. — Грек Архимед, как мы читали, уничтожил римский

флот Марка Аврелия гигантскими увеличительными стеклами в Сиракузах, а император Нерон использовал линзы для коррекции близорукости.

Узаемон объясняет, кто такие «ассирийцы», и предваряет «Сиракузы» словом «остров».

— Араб Ибн аль-Хайсам, — продолжает доктор, — которого переводчики на латинский назвали Альгазен, написал «Книгу оптики» восемь столетий тому назад. Итальянец Галилео и голландец Липперсгей использовали открытия аль-Хайсама, чтобы изобрести то, что мы называем микроскопом и телескопом.

Арашияма подтверждает правильность арабского имени и добавляет несколько слов о знаменитом ученом.

— Линзы и их близкий родственник — отполированное зеркало, а также связанные с ними математические принципы, прошли долгий эволюционный путь во времени и пространстве. Благодаря череде достижений астрономы теперь могут смотреть на недавно открытую планету, которая находится за Сатурном, Georgium Sidus [62] , невидимую невооруженным глазом. Зоологи могут восхищаться настоящим портретом самого верного спутника человека…

62

Звезда Георга (лат.). Гершель хотел назвать открытую им планету в честь короля Георга.

…Pulex irritans [63] . — Один из семинаристов Маринуса медленно поворачивается, показывая публике иллюстрацию из книги «Микрография» Гука, пока Гото переводит речь. Ученые не замечают пропуска «череды достижений», чему Узаемон не находит причины.

Де Зут наблюдает за всем сбоку, сидя всего в нескольких шагах. Когда Узаемон занимал свое место рядом с Маринусом, они обменялись краткими «добрый вечер», но тактичный голландец чувствует сдержанность переводчика и не приближается к нему. «Он мог бы оказаться хорошим мужем для Орито». Эта великодушная мысль Узаемона запятнана завистью и сожалением.

63

Блоха человеческая {лат.).

Маринус всматривается сквозь дым ламп. Узаемон спрашивает себя, готовился ли тот к своему выступлению заранее или черпает мысли на ходу из сгустившегося воздуха. «Микроскопы и телескопы зачаты наукой; их использование: мужчиной, а где дозволяется — и женщиной, в свою очередь продвигает науку, и все новые и новые загадки Мироздания раскрываются во всей красе, о чем раньше мы могли только мечтать. Таким образом, наука ширится, уходит в глубину и множит саму себя: через изобретение печатного слова разбрасывает семя, которое может дать ростки даже внутри этой Закрытой империи».

Узаемон изо всех сил старается перевести как можно точнее, но это непросто: голландское слово «семя», скорее всего, никак не связано с глаголом «разбрасывать». Гото Шинпачи, чувствуя трудность перевода, предлагает «распространять». Узаемон догадывается, что «дать ростки» равносильно «будут приняты», но в ответ получает подозрительные взгляды аудитории Ширандо: «Если мы не понимаем лектора, то виним переводчика».

— Наука двигается… — Маринус чешет толстую шею, — …год за годом, к новому уровню. Если в прошлом человек был субъектом, а наука — его объектом, то сейчас, я полагаю, ситуация меняется с точностью до наоборот. Наука сама по себе, господа, находится на ранних этапах обретения интеллекта.

Гото фразу не понимает, переводит «интеллект» «наблюдательностью», будто у часового. Его перевод на японский обретает некий мистицизм, который, впрочем, присутствует и в оригинале.

— Наука, как генерал, опознает своих врагов: косное мышление и непроверенные утверждения, суеверие и шарлатанство, страх тирана перед образованием простолюдинов и — самое вредное — соблазн самообмана. Англичанин Бэкон замечательно сказал об этом: «Человеческий ум все равно, что кривое зеркало, которое, отражая лучи света, собственной природой деформирует и искажает природу вещей». Наш уважаемый коллега, господин Такаки, узнает этот абзац?