Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Узаемон заставляет себя смотреть: литотомия неизвестна за пределами Дэдзимы, и он согласился подтвердить слова Маено, когда тот будет выступать с отчетом перед Академией.
Герритсзон фырчит, как бык, глаза блестят от слез, и он стонет.
Маринус обмакивает левый указательный палец в рапсовое масло и вставляет в анус Герритсзона до упора. — Этому пациенту следовало заранее опорожнить кишечник. — В нос бьют запахи гниющего мяса и сладких яблок. — Нащупываем камень через ампулу прямой кишки… — правой рукой он вводит щипцы в кровоточащий разрез, — и проталкиваем из fundus [66] поближе к разрезу… — жидкие экскременты вытекают из ануса
66
Нижняя часть (лат.).
67
Вот он (лат.).
Из заткнутого рта Герритсзона вырывается вздох, как только боль из невыносимой становится ноющей.
Доктор Маено спрашивает:
— Что это за масло, доктор, если не трудно?..
— Экстракт из коры и листьев Hamamelis japonica [68] , так я назвал это растение. Местная разновидность гамамелиса, уменьшает риск воспаления — этому меня научила одна старая необразованная женщина много жизней тому назад.
«И Орито тоже, — вспоминает Узаемон, — училась у старой травницы в горах».
68
Гамамелис японский (лат.).
Илатту меняет салфетку, затем закрепляет ее на талии Герритсзона. «Пациент должен лежать так три дня; есть и пить понемногу. Моча будет сочиться через рану в стенке мочевого пузыря; надо быть готовым к лихорадке и вздутиям, но моча начнет полностью выходить обычным путем через две или три недели, — Маринус вынимает кляп изо рта Герритсзона и говорит ему:
— Столько же времени потребовалось Сиако, чтобы вновь начать ходить после увечий, которые вы нанесли ему прошедшим сентябрем, помните?
Герритсзон разлепляет глаза:
— Да… пошел… ты…
— Мир на Земле, — Маринус кладет палец на губы пациента, покрытые герпесными язвами. — И благополучия всем людям.
В столовой директора ван Клифа шумно: шесть или восемь разговоров на японском и голландском ведутся одновременно, серебряные столовые приборы звенят о превосходного качества фарфоровую посуду, и, хотя еще не вечер, канделябры освещают поле битвы: козьи кости, рыбьи хребты, хлебные корки, клешни крабов, панцири лобстеров, куски бланманже, листья и ягоды остролиста [69] , упавшие с потолка. Стена между столовой и комнатой для переговоров убрана, так что Узаемону видна вся бухта: вода темно — серая, и горы наполовину стерты холодной моросью, от которой снег, выпавший прошлой ночью, превратился в слякоть.
69
Венки из остролиста — традиционное рождественское украшение.
Малайские слуги
— Огава-сан? — Гото Шинпачи выглядит озабоченным. — Вы больны?
— Нет-нет… Прошу прощения. Гото-сан задал мне какой-то вопрос?
— Насчет фразы о красоте музыки.
— Я бы лучше слушал, — заявляет переводчик Секита, — поросят, которых режут.
— Или как у человека вырезают камень, — говорит Арашияма, — да, Огава?
— Ваше описание не лишило меня аппетита, — Секита заталкивает в рот еще одно яйцо с пряностями, целиком. — Эти яйца так хороши.
— Я бы скорее доверился китайским травам, — говорит Ниши, похожий лицом на обезьяну, отпрыск враждующей династии нагасакских переводчиков, — чем голландскому ножу.
— Мой родственник доверился китайским травам, — отвечает ему Арашияма, — со своим камнем…
Заместитель директора Фишер гогочет и громко стучит кулаком по столу.
— …и умер в мучениях, рассказ о которых точно отбил бы у вас аппетит.
Нынешняя дэдзимская жена ван Клифа, одетая в белоснежное кимоно и звенящие браслеты, сдвигает дверь и скромно кланяется залу. Разговоры тут же смолкают, а те, кто еще помнит о манерах, не таращатся, а смотрят в сторону. Она что-то шепчет на ухо ван Клифу, отчего его лицо просветляется; он шепчет ей и шлепает ее по заду, как крестьянин шлепнул бы быка. Кокетливо изобразив обиду, она возвращается в личные апартаменты ван Клифа.
Узаемону кажется, что ван Клиф подстроил эту сцену, чтобы похвастаться своей красоткой.
— Какая жалость, — мурлычет Секита, — что ее нет в меню.
«Если бы у де Зута получилось, — думает Узаемон, — Орито тоже была бы дэдзимской женой…»
Купидо приносит по бутылке каждому из обедающих.
«И принадлежала бы одному, — растравляет себе душу Узаемон, — а не многим».
— Я начал бояться, — говорит Секита, — что они забудут про такой замечательный обычай.
«Это говорит моя вина, — думает Узаемон. — А если моя вина права?»
Слуга — малаец Филандер следует за Купидо и откупоривает каждую бутылку.
Ван Клиф встает и начинает стучать ложкой по стеклу, пока взгляды всех, кто за столом, не сосредотачиваются на нем.
— Те, кто бывал на банкетах по случаю голландского Нового года под директорством Хеммея и Сниткера, должны знать о гидроголовом тосте…
Арашияма шепчет Узаемону: «Что такое гидра?»
Узаемон знает, но пожимает плечами, не желая пропустить слов ван Клифа.
— Мы говорим тосты, один за другим, — объясняет Гото Шинпачи, — и…
— …и пьянеем, и пьянеем, — рыгает Секита, — минута за минутой.
— …который объединяет наши пожелания, — покачиваясь, провозглашает ван Клиф, — из которых и складывается… э-э… светлое будущее.
Как требует обычай, каждый за столом наполняет бокал соседу.
— Итак, господа, — ван Клиф поднимает свой бокал. — За девятнадцатое столетие!
В зале многие повторят тост, несмотря на то что он никак не связан с японским календарем.