Тысяча осколков тебя
Шрифт:
— Нет, честное слово. Это важно для меня, и он сложный, — я замолкаю прежде, чем начну паниковать. Если папа (или Пол, охраняющий дверь) поймут, насколько я переживаю из-за Жар-птицы, могут возникнуть вопросы, на которые я не смогу ответить. — Кулон нужен не только для красоты. Когда все части будут правильно соединены, он снова будет работать.
— Что он делает? — папа поправляет очки на носу, когда я немного разворачиваю платок, чтобы показать бронзовые детали. — Играет музыку?
— Нет, — что я должна ему сказать? Он вряд ли поверит в правду. — Я боюсь, что не знаю.
— Тогда я
Ох, нет. Если у нас с Полом и будет запасной план того, как выбраться из этого измерения, мне нужен кто-то такой, как отец для того, чтобы поработать над Жар-птицей. Ладно, он застрял в роли учителя в этой жизни, но это не меняет того, что он гений. Он — мой шанс, может быть, единственный.
Нет гарантий, что Полковник Азаренко не выбросит или не продаст Жар-птицу Пола к тому времени, как вернется из Москвы, и если мою не починить, то мы с Полом оба будем заперты здесь навечно.
Чтобы успокоить нарастающую панику, с делаю несколько глубоких вдохов, пока папа работает над яйцом Фаберже. Он искусно работает над крошечной парой зубцов, чтобы придать крючку правильную форму, но то, что он делает дальше, лишает меня способности дышать.
Папа берет подвеску с портретом мамы, купленную царем Александром V, который, вероятно, никогда больше не смотрел на неё. Но папа долго держит подвеску, его глаза впитывают изображение её лица, и в нём я вижу самую большую грусть и тоску, которую я когда-либо видела.
"Я не знала, как выглядит твой отец в первый раз, когда он приехал ко мне", однажды сказала мама, когда мы готовили на заднем дворе, одним ленивым летним днем. "Но я уже наполовину была влюблена в него".
Папа рассмеялся, когда она обняла его со спины.
— И я нашел фотографию с другого факультета, поэтому я думал, что доктор Коваленко гораздо старше, — он поднял её руку и поцеловал. — Все же, мы обменялись некоторыми заманчивыми формулами. Я тоже был наполовину влюблен. Поэтому, вы видите, что это было интеллектуальное ухаживание — поначалу.
— Поначалу, — мамина улыбка была определенно порочной. — Я влюбилась на вторую половину, когда мы встретились в аэропорту и я обнаружила, как ты невероятно сексуален.
— И я тоже, — признал отец. — Я почти затащил тебя в багажное отделение.
Мы с Джози изобразили отвращение, потому что были моложе и думали, что обнимающиеся родители — это отвратительно. Это было до того, как я осознала, насколько большая редкость — наблюдать, как два человека на самом деле остаются влюбленными друг в друга всю жизнь.
Может быть, с моей стороны неправильно использовать его чувства против него, но глубоко внутри я знала, что папа хочет помочь мне и успокоить ту версию мамы, которая дома оплакивает его и к которой я отчаянно хочу вернуться. Поэтому всё правильно. По меньшей мере, я надеюсь на это.
— Это принадлежало моей матери, — говорю я, протягивая осколки Жар-птицы, завернутые в кружево.
Это сработало. Папа отвернулся от яйца Фаберже.
— Вашей матери?
— Она всегда показывала мне его, когда я была маленькой, —
Очень нежно папа вешает мамин эмалевый портрет обратно в яйцо цвета вина и снова закрывает его. Потом он берет кружевной платок в руки и поднимает один из обломков Жар-птицы, овальный кусок металла со встроенным чипом. Невозможно, чтобы он знал, что такое микросхема, понимаю я, и мое сердце падает. Не обманываю ли я себя, веря, что это возможно?
— Вы имеете представление о его общем устройстве, Ваше Императорское Высочество? — говорит он.
Я постукиваю пальцем по корпусу кулона.
— Все части вставляются в кулон, складываются так, что становятся похожи просто на украшение. И я не думаю, что что-нибудь пропало, сломалось или просто рассыпалось. Но больше я ничего не знаю.
Папа обдумывает это еще какое-то время, потом говорит:
— Во многих устройствах есть внутренняя логика. Может быть, я смогу её понять, если мне дадут время.
— Вы попробуете?
— Почему нет? Я всегда любил головоломки.
Во мне загорается надежда, яркая и дикая.
— О, спасибо вам! — я порываюсь обнять его, но всё-таки сдерживаюсь.
Папа улыбается и завертывает останки Жар-птицы обратно в кружево.
— Мое удовольствие, Ваше Императорское Высочество. Я всегда рад помочь вам.
— Вы не знаете, что это для меня значит, — возможно ли, что я на самом деле выберусь отсюда?
— Я понимаю, — всё, что говорит он, но в этих двух словах я слышу его любовь к моей матери и глубину того, на что он пойдет ради её памяти.
Даже такой гений, как мой отец не может в ту же минуту починить сложное устройство, которого он никогда не видел прежде. И он не может растянуть время. Рождество — это венец сезона здесь, в Санкт-Петербурге, что значит, что почти каждый вечер включает в себя ужин, танцы или общественное собрание. Мой папа не участвует в этих событиях, а я участвую во всех. Азаренко всё ещё в Москве, и без машины времени, которую мама так и не изобрела, я не могу заставить Новый Год приближаться быстрее.
А пока что мне лучше чувствовать себя как дома.
Я начинаю с основ. Я запоминаю Список Царственных особ так хорошо, как могу. Календарь с моими встречами оказывается у меня в столе, поэтому я могу понять, что делать дальше, и я нахожу карту Зимнего Дворца, которая помогает мне ориентироваться. Если я потеряюсь в собственном доме, это, вероятно, наведет людей на подозрения.
Самое странное то, насколько всё обычно. Через несколько дней я совершенно привыкаю носить платья длиной до полу, и носить прическу в виде сложного переплетения кос. Мой язык привыкает ко вкусу черной икры, пряному аромату борща и крепости русского чая. Я могу читать и говорить по-английски, по-французски и по-русски без затруднений и переключаться между ними, и я много тренируюсь, надеясь, что буду немного знать французский и русский по возвращении.