Тысяча разбитых осколков
Шрифт:
Я посмотрел на своего друга. «Я не верю, что он опасен. Он… — Я вздохнула, все еще чувствуя себя смущенной. «Ему больно», — сказала я и услышала защитный тон в своем голосе. Я поняла, что он показался мне агрессивным и неприступным – даже по отношению ко мне. Но то, как он вел себя на лодке… такой тихий, побежденный… было очевидно, что он находился в такой сильной агонии, что это казалось интуитивным.
— Я знаю, — сказал Дилан с ноткой вины в голосе. Он переступил с ноги на ногу. — Трэвис сказал, что Сил играл в хоккей. Я знал это. Но Дилан сказал: «Например, хоккей высокого уровня. То есть он собирался стать профессионалом или,
«Я привык к холоду…»
Меня захлестнула волна защиты. «Я не уверен, что Трэвису следует делиться историей Сила». Дилан, казалось, был озадачен резкостью моих слов. Я тоже был. Но я имел в виду их. Наши истории принадлежали нам, и мы могли ими поделиться, когда были готовы.
«Я думаю, Трэв просто немного поражен», осторожно сказал Дилан. «Трэвис безвреден, Сэв. Болтливый и без фильтра, но безобидный». Дилан наклонил голову в ту сторону, куда только что вошел Сил. «Когда Трэвис сказал, что Сил хорош, я думаю, это было преуменьшение. Судя по всему, он побил все известные рекорды для своей возрастной группы и даже некоторых за ее пределами. Судя по всему, он был самой многообещающей звездой хоккея, которую юношеская лига видела за последние годы. Потом он просто… перестал играть».
В последнем слове Дилана присутствовало преимущество знания, и мне стало ясно, что Трэвис точно знал, почему Сил перестал играть, знание, которое он передал Дилану. Но я не хотел знать. Если Сил когда-нибудь захотел рассказать мне, почему он был здесь, почему он перестал играть в хоккей, я хотел, чтобы он сам это решил.
— Я пойду почитать, — сказал я, меняя тему. Дилан казался застывшим и неуверенным, не расстроил ли он меня. Он этого не сделал. Но я чувствовал… защиту Сила. Я не особо задумывался о том, почему. "Ты идешь?"
Дилан с облегчением улыбнулся и обнял меня за плечи, а затем повел нас внутрь, болтая обо всем и обо всем. Мы расположились в гостиной. Я читала о поэтах у ревущего костра, о Дилане, Трэвисе, Джейд и Лили, смотрящих и оценивающих британские ситкомы по телевизору.
Наступила ночь, звезды рассыпались по небу, и я закрыл уже законченную книгу. Я уже собирался лечь спать, когда заметил Сила в нише коридора, сидящего на мягком сиденье у окна, скрестив руки на груди, в наушниках и смотрящего в окно.
Я подошел к нему и осторожно положил руку ему на плечо. Сил повернулся и резко отдернул руку. Он пристально посмотрел на меня на секунду, прежде чем я увидел, как его взгляд немного смягчился, когда он понял, что это я.
Он вытащил наушники и сказал: «Что?» Он не был со мной груб. Скорее, он звучал измученно и мрачно.
Я протянул ему книгу. — Я закончил, — сказал я. "Это действительно хорошо."
Он уставился на предложенную книгу, как на боевую гранату. Я видел, как на его лице разворачивалась борьба за то, принять это или нет. Было ясно, что он вел какую-то войну внутри себя. Но затем он встретился со мной взглядом, и его плечи потеряли всякое напряжение. Он протянул руку и осторожно взял у меня книгу. — Спасибо, — прошептал он и снова отвернулся к окну. Я воспринял это как сигнал уйти.
Я был уже почти у двери,
«Настоящий персик из Джорджии, да…» — сказал он это на лодке.
— Спокойной ночи, Сил, — сказал я, голос стал немного смелее, и понесся вверх по лестнице, впервые позволив своему сердцу биться чаще. Потому что на этот раз слишком быстрый ритм действительно казался… приятным.
Душевные слова и теплые объятия
Саванна
Холод от восхождения на кафельную пику все еще прижимался ко мне, как плащ. Погода сегодня была не такая, как во время восхождения на Хелвеллин. Было сыро и ненастно, дождь был таким сильным и холодным, что казалось, он впитывался в нашу кожу и леденил костный мозг наших костей.
Когда мы вернулись, я принял обжигающе горячий душ, чтобы согреться. Но сегодня было что-то такое, что заставило меня чувствовать себя неуютно . Серые облака давили на меня, и усталость от нашего похода, смешанная с усталостью от смены часовых поясов, давила на меня. Я чувствовал усталость. И мне очень хотелось домой. Мне хотелось ощутить комфорт крепких объятий Иды, хотелось свернуться калачиком на диване с мамой и папой и просто слушать, как они рассказывают о своем дне.
Более того, мне хотелось увидеть свою Маковку в ее Цветущей Роще.
«Прошло четыре года с тех пор, как умерла твоя сестра?» — спросила Миа, и я уставился на огонь, ревущий в маленьком кабинете, служившем консультационной комнатой Мии и Лео. Я напрягся от слов Мии. — Сколько ей было лет, когда она умерла?
Я проглотил ком, подступивший к горлу. У меня всегда сжималось горло, когда меня спрашивали о Поппи. Словно мое тело защищалось от разговоров о сестре, от дальнейшего разрывания уже открытой раны.
«Семнадцать», — ответил я, заставляя себя подчиниться. Я хотел быть где угодно, только не здесь, прямо сейчас. Но я обещал, что попробую. Итак, я сложил руки на коленях и опустил взгляд. Я опустила концы рукавов свитера вниз, пока они не закрыли ладони. Нервная привычка, которая у меня всегда была в моменты, когда я чувствовал себя некомфортно.
— Семнадцать… твой нынешний возраст, — сказала Миа, и она ясно соединила все воедино. Я кивнул и снова посмотрел на пламя. Бревна потрескивали, и это напомнило мне о лете, проведенном на пляже в детстве.
«Это было быстро? Ее болезнь?
Я глубоко вздохнул и покачал головой. — Нет, — прошептал я. «Это растянулось на пару лет». Слезы навернулись у меня на глазах, и мысли вернули меня в те первые дни, когда Поппи поставили диагноз. Я до сих пор помню, как мама и папа усадили нас и рассказали мне и Иде. Я не думаю, что кто-то из нас действительно осознавал серьезность болезни Поппи. Ну, пока мы не переехали в Атланту на ее лечение. Лишь когда ее внешний вид изменился, улыбки мамы и папы стали натянутыми, и я поняла, что все идет не так, как нам хотелось.