Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
Шрифт:
— Где же это? — И Петр Иванович тормозит, оглядывается. — Да, да, здесь, конечно… Видите дом? Как раз возле него, чуть ли не под самыми окнами мы и застряли…
Дом такой же, как и все в Рошфоре, одноэтажный, отличающийся от соседних лишь вывеской сапожника. На боковой стене, безоконной, намалеван призыв пить пиво «Стелла Артуа». Тихий, будто уснувший дом в тихом городке. А в то время здесь находился пост гитлеровской полевой жандармерии. Я невольно ищу какие-нибудь признаки ее. Решительно ничего!
Надо
Вылезаю, улыбаюсь жандарму. «Фу ты, — говорю, — безобразие! Извините, загородили вам дорогу!»
Шофер копается в моторе. Он тоже человек бывалый — не выдает беспокойства. Старательно, без всякой спешки орудует гаечным ключом.
Жандарм полистал вскользь мои бумаги, кивнул, потом подошел к шоферу, даже совет дал ему… Испугаешься — привяжутся, обыщут машину. Тогда капут. Не прорвешься — рядом немецкая воинская часть. Все пропали бы…
Я пытаюсь вообразить сцену: застрявшая машина, гитлеровец, немецкие надписи на улице, прибитое к столбу распоряжение коменданта: за содействие партизанам — смертная казнь.
День воскресный, на улице пусто. Дремлют дома-близнецы. Где-то кричит петух. Девочка насыпает зерно в кормушку для птичек. Приключение у поста жандармерии кажется невероятным.
Дорога выносит нас на край косогора. Внизу, под кручей, в узкой долинке, — уютный городок Лярош, плотное скопление зданий из красного кирпича, старинный замок на холмике. А рядом с нами — большой белый отель. Веранда летнего кафе.
Петр Иванович звонит. Дверь открывает полная, пожилая женщина. Всматривается.
— Мсье Пьер? Неужели вы?
— Да, да, мадам Бинэ, — говорит он. — Что, постарел? Да, двадцать пять лет не скинешь. Познакомьтесь, со мной гость из Советского Союза.
— О-ля-ля! Хоть бы предупредили, мсье Пьер! Печка холодная, у нас ремонт…
— О, не беспокойтесь! Мы пообедали.
— Это верно?
Мы поклялись, не кривя душой. По дороге, в ресторанчике, мы ели жареного кабана.
— Покажите гостю кухню, — просит Петр Иванович.
Газовые плиты, обитые цинком посудомойки, шкафы и полки с посудой, часы с кукушкой, деревянная табличка с выжженным изречением: «В родном доме все вкуснее». Вряд ли я когда-нибудь осматривал кухню с таким волнением, как здесь, — ведь в годы войны мадам Бинэ принимала здесь советских военнопленных. В качестве пароля они предъявляли половинку монеты в десять сантимов. Адрес отеля давал русским мсье Пьер, а иногда привозил их сам.
— Конечно, их следовало сперва как следует накормить, — говорит мадам Бинэ. — В пути они питались кое-как.
Никто не совался сюда выяснять, что за люди едят у мадам Бинэ, ночуют в пристройке во дворе, загружают углем топку котла, моют посуду, рубят мясо.
Гостиницу эту, лучшую в округе, облюбовали себе гитлеровские офицеры в высоких званиях. Они располагались тут на отдых. Место считалось безопасным от партизан. Хозяева пользовались полным доверием оккупантов. Постояльцев не касалось, кого набирает в свой штат мадам Бинэ.
— А я бошам прямо сказала, — если вам требуется покой, избавьте меня от всяких проверок. Я ни в чем плохом не замечена, клиенты на меня не жалуются…
Понятно, что и партизаны оберегали покой мадам Бинэ, не ставили под удар ценную явку.
— На первых порах было очень страшно. Спасибо мсье Пьеру, ободрял меня, приносил новости с фронта. Ваша армия хорошо колотила бошей. Так как же не
•помогать русским?
Я крепко пожал руку мадам Бинэ. Мы вернулись в машину, и Петр Иванович снова нажал стартер.
— Теперь на передний край…
Дорога ведет нас в глубь Арденн. Гремят под колесами мостики, то справа, то слева подбегает река Урт. Ее синева гаснет, темнеет, потому что берега все круче. Лохматые бурки леса на плечах гор. Кое-где краснота голого камня. Селения все реже. Фермы маленькие, бедные.
Деревушка Баклен — горсточка домов из диких, грубо отесанных обломков скалы. Полоски ржи, ячменя, упирающиеся в опушку леса.
Крайний дом, поодаль от прочих. Старая женщина выходит к нам, держит козырьком ладонь. Доброе лицо в мелких-мелких морщинках.
— Нет, не узнаю вас, мсье…
— Пьер.
— Подождите, — она смотрит на Петра Ивановича в упор. — Мсье Пьер! Вот радость!
Трещат дрова в плите. Булькает вода в пузатом чайнике с подпалинами на боках.
— У вас все по-прежнему, мамаша Клеманс.
Ветераны-стулья, продавленное кресло, гигантское в тесном помещении. Табличка с изречением: «Когда бедняки помогают друг другу, бог ласково смеется». Фотографии родных, картинки из журналов, приклеенные к обоям. На одном фото, самом большом, в рамке — энергичное молодое лицо. Черты резкие. Брови сведены. Похоже, какая-то мысль не дает покоя.
— Помните его, мсье Пьер?
— Да, ваш Жюль. Где он сейчас?
— Все там же, мсье Пьер. У него гараж в Льеже, вы же знаете. Гараж-скорлупка, дохода чуть-чуть, но жаловаться стыдно. На семью хватает. Внука мне подарил.
Жюль — сын мамаши Клеманс. Считалось, что он живет в Канаде. Когда боши интересовались, мамаша Клеманс показывала им письма от сына с канадскими марками и штемпелями. Вся деревня восхищалась, до чего ловко мамаша Клеманс дурачит бошей. Они так и не раскусили подделку.