Тюрьма
Шрифт:
Надзиратель привел Мишу за угол тюрьмы и негромко проговорил:
– Гуляйте вот тут, от угла до стены, - разговаривать с арестантами нельзя!
Здесь, под голубым, безгранично высоким небом, слово "нельзя" точно впервые коснулось сердца Миши, и теперь в звуках его он почувствовал нечто унижающее. Нахмурив брови, он взглянул в лицо надзирателя, неподвижное, как маска, поросшее на скулах и подбородке кустиками светлых волос, и глаза на этом лице показались ему лишними, чужими; тёмные, овальные, прикрытые длинными ресницами, они смотрели ласково, и в них светилось что-то робко-недоумевающее...
– Ходите!
– сказал надзиратель.
– Останавливаться -
Миша медленно пошёл, а надзиратель, оглядываясь, следовал за ним немного в стороне.
– Чего вы всё бунтуете?
– тихо говорил он, глядя в землю.
– Учились бы себе... потом вышли бы товарищем прокурора - только и всего! А вы бунтуете... такой молодой, красавец... Чай, мамаша есть?..
Миша был тронут его словами, и он остановился, засмеялся и, приложив руки к груди, тоже хотел сказать что-то простое, ласковое... но надзиратель испуганно отскочил, оглянулся вокруг и быстро зашептал:
– Идите, идите! Увидят - оштрафуют меня за разговор...
Он скрылся за углом тюрьмы, а юноша, полный смешанным чувством печали, любопытства, начал медленно ходить вдоль высокой тюремной ограды...
Над приземистым, грязно-серым зданием тюрьмы, с четырьмя башнями по углам, безмолвно распростёрлось бледно-голубое небо, вымытое осенними дождями, полинявшее...
"Сколько времени просижу я здесь?" - подумал Миша, оглядываясь вокруг. Ему казалось, что уже и теперь он мог бы рассказать о тюрьме довольно много интересного, если б его выпустили.
Он не заметил, как быстро прошло время прогулки, и, когда рябой надзиратель, подойдя к нему, сказал: "Пожалуйте в камеру..." - он удивлённо воскликнул:
– Уже?
Надзиратель утвердительно кивнул головой. В коридоре он тихо сообщил Мише:
– А у меня мамаша в богадельне...
И виновато опустил голову.
– Ага!.. Ну - ничего!
– улыбаясь, сказал Миша, не найдя более удачных слов. Снова закрылась тяжёлая дверь камеры, резко и зло загремело железо засова и замка...
Так и потекла его жизнь день за днём, однообразно правильная, одноцветная...
V
...Поверка давно кончилась, и тюрьма спит тяжёлым сном. Сквозь глазок в двери из коридора доносятся порою какие-то странные звуки... Кто-то шепчет во сне, - кто-то бредит, должно быть. Тихо шаркают за дверью шаги надзирателя - сегодня дежурит старик с неподвижными глазами. Он медленно ходит по коридору и бормочет, а Миша лежит на нарах и, чутко прислушиваясь, думает.
Сегодня, во время прогулки, рябой досказал ему свою историю. Он - сын какого-то офицера, который соблазнил его мать, швейку, и - бросил её, оставив на память о себе свою фотографическую карточку и ребёнка. Молодая женщина четырнадцать лет нянчила сына и всё работала без отдыха, не имея в жизни ничего, кроме сына. Она отдала его в приходскую школу, потом в городское училище, но там однажды учитель дёрнул мальчика за волосы, и мать, никогда не сказавшая сыну своему даже грубого слова, взяла его домой. Потом она нашла ему место писца у судебного следователя, а сама все шила, делала цветы, вязала чулки, всё работала. Сына взяли в солдаты, и там он, воспитанный любовью матери и влюблённый в неё, не стерпев насмешек над нею со стороны унтер-офицера, ударил начальника во время ученья. За это его отдали на три года в дисциплинарный батальон, без зачёта службы, а мать его всё работала и плакала над жизнью своего сына. Прослужив в солдатах семь лет, измученный, запуганный, он воротился домой и нашёл мать почти ослепшей, - она уже не могла работать, а ходила на паперти церквей собирать
"Какая женщина!
– - думал Миша.
– Сколько любви... сколько простой, трогательной красоты!"
Он вспомнил пугливые, недоумевающие глаза рябого, его тихий голос...
– Какой же смысл в её труде, если сын всё-таки...
– Господин Малинин!
– послышался громкий шёпот.
Миша вскочил с нар, - в окошечке двери беспокойно светился глаз надзирателя.
– Вы чего говорите?
– спрашивал старик.
– Я? Я - не говорю...
– удивлённо ответил Миша.
– Ведь я слышал!
– Это, должно быть, так...
– То-то... А вы удержите себя...
Глаз надзирателя на минуту скрылся, потом снова явился, и старик заговорил предупреждающим шёпотом:
– Вот так же всё разговаривал с самим собой... один тут... сказать правду - племянник он мне...
– Ну?
– быстро спросил Миша.
– Ну, и свезли его в сумасшедший дом...
– Племянник ваш?
Глаз странно прыгал, - должно быть, надзиратель утвердительно кивал головой.
– И - сидел здесь?
– тихо спросил Миша.
– В девятом номере...
– И вы его... вы - тоже были здесь?
– не сразу сказал Миша.
– Я здесь - семнадцать лет, - спокойно ответил старик.
Миша, глядя на тусклый глаз старика, на его длинный хрящеватый нос, хотел спросить его:
"Неужели и племянника своего вы так же вот караулили, как меня?"
Но, боясь обидеть старика, он не спросил об этом, а только сказал:
– Давно вы здесь...
– Подождите-ка, я стул принесу себе, - подмигнув, зашептал старик, - а то - трудно мне нагибаться... спина болит.
Он ушёл. Миша стоял перед дверью, слушая шарканье его ног, и думал:
"Если у человека есть душа - у этого она должна быть такая же тёмная, сморщенная и сухая, как его лицо..."
Старик воротился, бесшумно приставил к двери стул, и снова в круглом отверстии явился его глаз и мохнатая, седая бровь, высоко поднятая над ним.
– Вот так-то лучше, - заговорил он.
– Спать я не могу - косточки болят... И вы не спите... вот мы и поговорим... Ночью это можно... днём нельзя, а ночью - кто узнает? Днём-то я притворяюсь, будто строгий с вами... нельзя иначе, начальство требует! А ночью и с вами можно поговорить... К тому же - какой вы преступник? Эхе-хе! Жалко мне вас... Смеётесь вы, радуетесь, будто вам чин дали... молодость! Повинились бы вы начальству-то...
Мише стало неприятно слушать. Он нервно наклонился к двери и спросил старика:
– Ваш племянник чем занимался?
Снова зашуршал в камере сухой, бесцветный голос:
– Слесарь... Инженера он застрелил... Про него даже в газетах писали... как же! Он сам мне газету читал... случаем она попала, а в ней как раз про него и напечатано... Читал он - и смеялся... вот как вы... Резкий парень был... Мать-то его - сестра моя - ревела, ревела... Однако слезой кровь не смоешь... Бывало, я скажу ему - ну что, Фёдор, какова она, тюрьма-то? А он только фыркнет... Сначала - всё молчал он здесь, сердитый был. А потом - разговаривать начал... да и заговорился...