У чужих людей
Шрифт:
Мы с мамой сидели в ее комнате. Миссис Кац принесла нам поднос с едой и стала говорить о том, как замечательно мама относилась к мужу, так что ей не в чем себя упрекнуть, и это должно быть для нее утешением.
Мама покачала головой:
— Не так уж и замечательно, как вы все думаете. Вы же не знаете, что часто, лежа рядом с ним в постели, я сжимала руки вот так, — мама сплела пальцы и судорожно стиснула, — и мечтала, чтобы к нему наконец пришла смерть; ради его же облегчения, но не только. Ради Лоры и меня.
— Но это же
— Да, но корю я себя не за это, — продолжала мама. — Скажу откровенно: было и такое, чего я не могу себе простить. Помните, он вернулся из пункта выдачи молока после первого рабочего дня. Ему было так плохо, что он еле волочил левую ногу. Я хотела взять такси до дома, но меня мучила мысль: глупо брать машину в каких-то двух кварталах от цели, и я заставила его идти пешком.
Мама заплакала, лицо у нее разом осунулось, щеки запылали.
— Все это уже в прошлом, — пыталась утешить ее миссис Кац.
— Я же могла взять такси просто ради него, — сквозь слезы проговорила мама. — И дело было даже не в деньгах. Нет, мне, видите ли, было неловко: вдруг шофер решит, что ехать всего два квартала. да еще ради беженцев, просто нелепо. И я заставила Иго ковылять в гору из страха выглядеть глупо в глазах таксиста! Погодите минутку, я сейчас перестану плакать, — захлебываясь рыданиями, сказала она. — Я же обещала Лоре, что, если Иго умрет, я быстро утешусь и повеселею. Вот увидите, так и будет.
Как-то в воскресенье, примерно через неделю после смерти отца, я вошла в Клинтон-лодж и увидела, что там сидит толстяк-доктор и пьет с мамой кофе.
— Ты заболела? — спросила я.
— Боже сохрани, нет. Просто доктор Адлер по доброте своей обо мне беспокоился.
— Я шел из больницы мимо вашего дома и подумал: а не заглянуть ли мне к твоей доброй матушке? Она как раз варила себе кофе, и я попросил сварить мне чашечку тоже. Как другу, понимаешь? А как врач, я обязан предупредить, что вам не стоит потреблять так много кофе. — Указательным пальцем он похлопал по маминому запястью. — Подозреваю, что вы пьете слишком много чашечек кофе, и это сказывается на вашей нервной системе.
— В последнее время нервы у меня и впрямь расшатались, — призналась мама. — То и дело подводят. Вы не представляете, какие номера я откалываю в ресторане. Бедный мистер Харви! Вчера я дважды посолила горох, сегодня картошку не солила вообще. Не ходите завтра к Харви обедать, не те вам подадут мясную запеканку с несоленым картофелем.
— Обещаю не обедать в ресторане «У Харви», если вы пообещаете разок угостить меня настоящим венским ужином.
— Wiener Schnitzel [34] , — тут же откликнулась мама. — Только скажите, когда.
34
Шницель по-венски (нем.).
В середине недели мама мне призналась:
— Что я сегодня сделала — нипочем не догадаешься.
— Розовое?! Ты, наверно, имеешь в виду розовато-серое?
— Розовое, — сказала мама. — Это было единственное красивое платье во всем магазине. Надела его в полной уверенности, что буду выглядеть очень глупо. Но потом распустила пучок, волосы рассыпались — вот так. Смотри, они по-прежнему волнистые, а розовый цвет оттеняет рыжинку. Получилось очень здорово.
Я почти не сомневалась, что мама меня просто разыгрывает.
— Ну, и где же оно?
— Его подгоняют по фигуре. Сейчас даже нельзя его забрать. Я сама им сказала: не тяните. Оно мне нужно к субботе.
В субботу вечером пришел доктор Адлер, и мы ели Wiener Schnitzel. Мама надела розовое платье — ярко-розового цвета. Я наблюдала за выражением лица доктора, ожидая, что он сочтет такой туалет странным, но он был в отличном настроении и сказал, что мама похожа на юную девушку. Ее лицо разрумянилось, глаза заблестели, даже слишком. После ужина мы перешли в гостиную; усевшись напротив доктора, мама шутила и хрипло, пронзительно хохотала. Потом доктор пригласил ее прогуляться с ним вокруг нашего квартала.
В понедельник у парадной двери «Адорато» стояла миссис Диллон, поджидая меня.
— Давай зайдем на минутку в дом, — сказала она и повела меня в гостиную. — Сядь сюда, на диван.
И сама села рядом.
— Что-нибудь случилось? — всполошилась я.
— Да нет. Я бы так не сказала. Пока — ничего страшного. Знаешь, кто приходил ко мне в Комитет? Ни за что не угадаешь. Мистер Харви. Он очень беспокоится за твою маму.
— Почему? С мамой все хорошо. Я давно не видела, чтобы она столько смеялась.
— Да, но именно это, скорее всего, и вызывает беспокойство. Мистер Харви утверждает, что она совершенно переменилась. По его словам, раньше, когда дела обстояли хуже некуда, она всегда была в высшей степени добросовестным работником, а теперь такое впечатление, что ей внезапно стало на все наплевать. Дня не проходит, чтобы она чего-нибудь не перепутала. Он без околичностей предупредил ее, что в ресторанной работе такое отношение непозволительно; в ответ она рассмеялась ему прямо в лицо.
— И что же теперь будет? — спросила я, снова чувствуя в груди знакомую дрожь тревоги.
— Мистер Харви признался, что он в полной растерянности. Сегодня, говорит, она забыла вовремя разжечь огонь, и пришлось вычеркнуть из меню жаркое. Он отвел ее в сторонку, для серьезного разговора без посторонних ушей, а она разоралась ему прямо в лицо. До этого случая он ни разу не слышал, чтобы она повышала голос. А тут кричит во все горло: «Почему вы не можете относиться к такой ерунде спокойно, как все прочие люди?!» Мистер Харви просил меня поговорить с твоей мамой, но, на мой взгляд, лучше бы ты поговорила с ней сама. Ты это умеешь. Втолкуй ей, что надо быть внимательнее и не допускать промашку за промашкой.