У Дона Великого на берегу

Куликов Геомар Георгиевич

— За что? — это уж Бориске.

Сплюнул кровь на землю Бориска. Зуб передний потрогал — качается.

— Кольчуга моя понравилась. В том вся вина...

На Бориску парни не глянули. Куда денется? Приступились к человеку в чёрном:

— Кто таков? Откуда взялся? Не учёный ещё? Поучим!

Хотел тот, должно, по-мирному. Да увидел ножи.

 — Кто таков?!— повторил.

И оторопевшего Востреца с

одним из дружков за воротник — хвать! Ровно щенков поднял. Лбами — тресть!

— Александром зовут.

С сердцем, видать, взъярился.

— Прозвищем — Пересвет.

И опять, приподнявши, лбами — тресть! Захрипели Вострец с дружком. Ножи пороняли. Двое других попятились.

— Может, ещё чем любопытствуете? Отвечу!

— Пусти...— попросил Вострец, едва ворочая языком.

— А может, всё-таки ещё?

— Пусти!

Человек, назвавшийся Александром Пересветом, отпустил обоих. Устыдил:

— На ворога идти, а они своих бьют-грабят! Пригрозил:

— Глядите! В другорядь горшими слезами умоетесь! И Бориске:

— Айда, парень!

Подобрал шлем Бориска. Пошёл рядом. А светлобородый Александр Пересвет:

— Всякий, вишь, люд бывает. Кому война, кому пожива. Рубаха твоя кольчужная, слов нет, добрая. Да ею одной разве оборонишься? На-ко!

Достал из-за пазухи кистень. Ядро с шипами на ремне.

— Случаем достался. Копьё али сабля тяжелы. А сие оружие, хоть иной раз слывёт разбойничьим, будет впору.

Угадал Пересвет! То была главная Борискина печаль и забота. Силёнки, по годам, хватало. И более даже. А всё одно молод был, чтобы управиться с вооружением взрослого воина. Кистень же, коли изловчиться, и впрямь самое верное дело!

— Спасибо! — горячо выпалил Бориска, сжимая грозный шар, ещё хранящий тепло Пересветова тела.

— Чего уж там! — Вдруг озорно подмигнул Пересвет: — За одного битого, слышь, двух небитых дают. Держись крепче!

 И повернул, пошёл своей дорогой. Высокий, широкий, ладный.

Провёл Бориска по лицу ладошкой - больно. Бока потрогал-тоже болят. Но, подумал, истинно говорят, худа без добра не бывает. Через гадину Востреца и его паскудных дружков познакомился с дивным человеком. И оружием обзавёлся.

Дома встретили Бориску радостью и суматохой разом. Сестрёнка Настя бросилась на шею. Дед Кирей прыткими глазами Борискину красоту — Вострецову работу — приметил сразу.

— Эка тебя! Кто?

— Пустое, дед!

Не хотелось Бориске сейчас говорить про подлого Востреца и его дружков.

Маманя запричитала над синяками-ссадинами:

— До свадьбы заживёт! — молвил дед. И рек проницательно: — Спасибо доспехам, повидаем хороброго мужа!

Дед Кирей — росту малого, костью тонок — в. белую полотняную сорочку одет, расшитую у ворота и подола красной шёлковой нитью. Один рукав пустой, заткнут под пояс. Нет у деда Кирея правой руки. Потерял при схватке с ордынцами.

И дед Кирей, и отец его, и сыновья — среди коих отец Бориски — были холопами, военными слугами великих князей московских. Ходили с ними против Орды, Литвы. А коли приказано — и против других русских князей. Ноне наступал Борискин

черёд. Тринадцать лет должно ему исполниться. Много или мало? По тем временам достаточно, чтобы учиться ратному делу не во дворе — в поле. Младшим рындой-оруженосцем. Или при стремени старшего воина. По-мамкиному — быть бы тому попозже. А то и вовсе не бывать. Какой воин? Дитя ещё! Но и великий князь Дмитрий Иванович в свой первый поход отправился и вовсе двенадцати лет от роду.

Борискину обнову дед осмотрел со тщанием. Единой своей левой рукой перебрал по колечку.

 Одобрил:

— Мастер делал. Вложил душу и умение. Сзади чуток послабее. Да ведь казать спину врагу не гоже...

Привычными чистотой и покоем тешила родная изба. Пол добела выскоблен. Устлан ветхими, но опрятными половиками. Стол под узорчатой скатертью. Лавки голы, без затей. Однако и они старательно вымыты. Стены избы рублены из толстых сосновых брёвен. Нагретые жарким августовским солнцем, сочились они янтарными слезами. Испускали острый смоляной дух. Вся стряпня по летнему времени во дворе, под открытым небом. Нет в избе зимнего смраду-копоти. Двери нараспашку. Зажмурь глаза, почудится — забрёл в сосновый бор!

Маманя с бабушкой Варварой хлопочут. Накрывают на стол. Сестрёнка Настя крутится подле брата, ластится. Дед Кирей с Бориской. Все речи будто с ровней.

Разнежился Бориска, глядит на всех тёплыми глазами. Давно ли из дому рвался? Теперь, кажись, век бы его не покидал!

Бабушка позвала к столу:

— Пожалуйста, ратники добрые! Когда-то ещё свидимся,

соберёмся вместе...

Вот новость! Стало быть, дед тоже идёт против ордынцев?

— И ты, деда? — подивился.

— Разве без него великий князь управится? — заметила ворчливо бабушка.— Первый рубака!

Дед Кирей ответствовал без улыбки:

— Вся московская земля поднялась ноне, а с нею и иные многие. Мне ли, старому воину, на завалинке лузгать семечки?!

— Так ведь...— запнулся Бориска.

— Рука? Ништо. Пойду с обозом. А там, глядишь, сгожусь и для дела.

Быстро скатился день к вечеру. Последний, что проводил Бориска под родным кровом. Спать Бориска отправился с дедом на сеновал. Огромное войско, заполнившее Москву, долго не могло угомониться. Гул стоял, почитай, всю ночь. Выплёскивались из него крики, конское ржание, остервенелый собачий брёх. Ошалели псины от избытка чужих. Сипели сорванными глотками.

Полыхали костры, вздымая к чёрному небу желтые снопы искр. Дед ворчал:

— Эка с огнём! Далеко ли до беды? Так, глядишь, спалят

город...

Спал Бориска беспокойно. Метался. Бормотал невнятно. Снилось тревожное. То будто бы Тангулов сын Сеид волочёт опять его на аркане. То будто в другой раз схватился с Вострецом и его дружками. А то и вовсе — будто ворвались в самую Москву ордынцы и секут-рубят всех без разбору кривыми саблями. И за Борискиной спиной отчий дом, где укрылись маманя с бабушкой и с сестрёнкой Настей, с ними же — Марфушка. Бьётся Бориска из последних сил Пересветовым кистенём. Одолеть врагов не может. Одного сшибёт, на его месте двое новых.