У каждого — свое алиби
Шрифт:
Художник принял его довольно холодно. Он обращался с Алеком вежливо, но держал его на почтительном расстоянии от себя. Беседа не доставляла ему никакого удовольствия, и он не стеснялся это показать. Однако когда речь зашла о Флореску, Прутяну разгорячился. Флореску действительно был его старым другом, они часто виделись, подолгу споря о живописи.
— По вашему мнению, он был талантлив?
— Да. По крайней мере, так считали критики.
— А вы?
— Мы работаем совершенно по-разному, и вкусы у нас различались. Не знаю, поймете ли вы меня…
— Да,
— Картины его, если честно, нравятся мне не очень. Могу ли я быть объективен? Мы, художники, говорить о чужих работах хладнокровно не способны, как бы мы ни старались. Сами того не желая, мы вечно навязываем свою точку зрения о живописи. Я работаю в классическом стиле. Питаю отвращение к модернизму. Пусть я пишу не совсем так, как Григореску [3] , но объект в моих работах присутствует. Я им не пренебрегаю. Да, он сильно деформирован, растушеван, но его можно и обнаружить, и распознать. Разумеется, перед неосведомленным и я предстану путаником-модернистом.
3
Николае Григореску (1838–1907) — выдающийся румынский живописец-реалист. Ведущими в его творчестве были образы румынских крестьян. Григореску — крупный мастер пейзажа.
— А Флореску…
— Флореску… он страстно хотел всего. И верил, что это возможно. Последние его картины были уравнениями, с трудом решаемыми даже специалистом. Он скрывал от зрителя объект, чтобы затем представить его совсем расчлененным.
— Слушая вас, — заметил Алек, — можно подумать, что вы вышедший из моды художник. Однако, видя ваши работы, даже самые ранние…
— Вы знаете мои работы? И самые ранние? — поразился Прутяну.
— Конечно. Но я хотел бы вернуться к теме, которая, к сожалению, меня сюда привела. Мне представляется, Андрей Флореску был человеком малообщительным. Если даже его ближайшие друзья понятия не имеют, что его занимало…
— Намек?
— Понимаете, люди, которых он посещал или ходившие к нему, в убийстве не замешаны. Здесь что-то другое. Какие-то его связи нам неизвестны.
— Не понимаю, — Прутяну подозрительно посмотрел на Алека.
— А не могли годы дружбы скрывать ненависть и вражду под маской доброжелательности?
— Ваш намек меня оскорбляет. То, что мне не нравятся его картины и я не разделяю мнения по поводу их успеха, еще не повод подозревать, что я желал ему смерти. А тем более, будто я его убил… Мы все-таки были хорошими…
— Друзьями. Не горячитесь.
— Но вы оклеветали…
— Вас я ничем не опорочил. Я просто осмысливаю все версии, созданные моим воображением.
— Должно быть, все, созданное вашим воображением, неправдоподобно.
— Пожалуй. Меня сбивает с толку, что никому из окружения Флореску не надо было его убивать и никто из них не мог это сделать. У всех прекрасное алиби. Подозревать некого. Значит, преступник находится не здесь. Конечно, это предположение,
— Я не преступник, — иронически улыбнулся художник. — Но тогда кто?
— И я не знаю, — ответил Алек. — Над чем он работал в последнее время? Что вам показывал?
— У него было много незавершенных работ.
— Постарайтесь вспомнить. Меня интересует, что на них изображено. Пейзаж, скажем.
— Несмотря на запутанность его изобразительных приемов, я мог бы сказать, что это были горные пейзажи… если хорошо подумать — с хвойным лесом… Да, и виллы, которые строят в горах. Увы, его работы мало походили на свои объекты. Кто-либо другой, не привыкший к живописи Флореску, с трудом разобрался бы в них.
Армашу помолчал немного и простился, пообещав Прутяну зайти еще.
В машине он подумал: «Теперь бы побеседовать с инженером Николае Данчу — кажется, лучшим другом Андрея, и непременно с Агатой». И Алек повернул машину на фабрику, где работал Данчу.
Глава X
Армашу отыскал инженера, когда тот собрался уходить. В министерстве у него были дела, и он пришел на работу в праздничном костюме. Вместе они вышли на фабричный двор. Алек предложил отложить визит в министерство, и Данчу согласился, едва узнав, о чем идет речь. В ближайшей кондитерской они заказали кофе и повели разговор.
Данчу заметно заволновался, когда речь зашла о Флореску. Некоторое время он, мрачнея, молчал, а затем сказал:
— Когда в пятницу утром я приехал в Бухарест, мне не хотелось верить… Я не могу себе представить, что Андрея… Андрея, которого… которого я видел всего несколько дней назад, больше нет.
— Значит, вы узнали о его смерти только спустя два дня?
— Да… я пришел в ужас… И не могу понять.
— Что вы не можете понять?
— Кто мог его убить? У него не было ни одного врага.
— Вы всех его друзей знаете?
— Думаю, да…
— Так всех или нет?
Данчу удивленно посмотрел на Армашу.
— У него было много друзей. Вообще-то, я знаю их. Однако художников в самом деле не всех, а отдельных только в лицо.
— Понимаю. Но как близкий друг считаете ли вы, что Флореску мог вызывать к себе ненависть?
— Ни за что: он был чудесным парнем. Сблизиться с ним было нелегко из-за его замкнутости, но, общаясь с ним, вы тотчас убеждались, что не то что причинить зло, он и рассердить-то никого просто не мог.
— А где вы находились в те дни? — закуривая, спросил Алек.
— На экскурсии с друзьями в долине Валя Праховей, а потом мы разъезжали в горах на машинах.
— В отпуску?
— Да, в известном смысле…
— Это еще как?
— Я уволился с завода, а до оформления на фабрику у меня оставалось несколько свободных дней. Я воспользовался ими и совершил с друзьями экскурсию.
— А Флореску вы не приглашали?
— Безусловно, но он отказался.
— Почему?
— Он сказал мне, что занят организацией своей выставки.