У каждого своя дорога

Шеллина Олеся

— Ты что-то хотел спросить? — голос Зины на этот раз прозвучал сухо.

— Что у меня с глазами? — Грубер отвлекся от процесса извлечения ниток из своего тела и пристально посмотрел на свое отражение в зеркале. Бывшая когда-то светло-серой радужка приобрела цвет мокрого асфальта.

— Ты изменяешься.

— И все? Просто изменяюсь? Я бы хотел услышать небольшие подробности. Во что я превращаюсь?

— Я не знаю! Ты постоянно умудряешься вмешаться в процесс на ключевом этапе. У тебя что такие вкусовые

предпочтения? Почему ты постоянно пытаешься жемчуг сожрать?

— Эй, полегче. Ты искусственный интеллект, а не моя жена!

— Я не искусственный интеллект, я замещающий...

— Я помню! На каких ключевых моментах я все раскурочиваю?

— У тебя полно обрывков незаконченных нейронных путей, которым, похоже, надоело болтаться без дела. Этому миру не нравится незаконченность, поэтому все эти обрывки пришли в движение, и принялись формировать какие-то принципиально новые связи. Я как могу сдерживаю те изменения, которые могут затронуть внешний вид, но ты своей последней выходкой с красным жемчугом...

— Я становлюсь квазом? — Грубер убрал последний шов, бросил ножницы в раковину и принялся внимательно рассматривать себя в зеркале. Вроде никаких изменений кроме потемневших глаз заметно не было.

— Ты становишься чем-то странным, какой-то химерой. И как это отразится на тебе, я не знаю.

— Волшебно. Но, если разобраться, а что есть дар Улья? Это те же изменения, которые даже не прогнозируемые. Так что, думаю, что ты драматизируешь. А может это у меня дар формируется?

— Помечтай, — торжественно произнесла Зина. — Хотя, может что-нибудь в итоге получится.

— А ты не можешь определить, что же все-таки получается? Ты же вроде в непосредственной близости от точки приложения обосновалась.

— Нет, не могу. Откуда я знаю, какой именно сигнал в итоге будет отдаваться новой структурой?

— Вот, Зинок, если бы ты за моей мордой не следила, вернее, если бы не следила за тем, чтобы я в Чупакабру не превратился, то я бы с уверенностью смог сказать, что ты абсолютно бесполезна, — Грубер еще раз бросил взгляд в зеркало и, покачав головой, вышел из ванной.

Спать не хотелось, и Грубер прошел на кухню, где разогрел остатки каши и сел за стол, чтобы позавтракать или поужинать, как назвать это прием пищи, он так и не решил. Он честно разделил остатки еды пополам, и только принялся есть свою долю, как услышал характерный стукающий звук, раздающийся с улицы.

— Черт, топтун, — прошептал Грубер и рефлекторно пригнулся, хотя они проверяли со Снегирем, комнаты с улицы не просматривались.

Отставив тарелку в сторону, Грубер, стараясь не суетиться и не шуметь, собрал лежащий на столе в разобранном виде автомат. Затем, пригнувшись, прокрался в комнату, в которой на диване спал Снегирь. Спал не спокойно, постоянно хмурясь во сне и вздрагивая.

— Снегирь, — прошептал Грубер, дотрагиваясь до обнаженной руки. — Проснись. — Глаза Снегиря тут же распахнулись, и он непонимающе уставился на Грубера, который быстро приложил палец к губам. — Тсс, у нас гости.

— Много? — надо было отдать Снегирю должное,

остатки сна он сбросил с себя моментально, и уже через десять секунд был сосредоточен.

— Понятия не имею. Слышал одного топтуна, но он копытами своими стучит громко, а сколько всего — понятия не имею.

— У нас есть один топор, и автомат. Не густо. К тому же не хотелось бы пользоваться автоматом. Сейчас у нас и машины нет, чтобы быстро уйти.

— Как действовать будем? — Грубер сидел на корточках перед диваном, и напряженно вслушивался в тишину, царившую за пределами дома. Когда он уже был готов признать, что ему просто показалось, что вокруг их временного и такого ненадежного убежища кто-то бродит, раздался стукающий звук проходящего топтуна.

— Нужно все-таки выяснить, один он или это те, кто с мурами разобрались, — прошептал Снегирь.

Он натянул до конца не просохшую майку и куртку, и прокрался к окну. Оставалось только пересилить себя и слегка раздвинуть ламели жалюзи, чтобы выглянуть на улицу.

Грубер остался сидеть на полу, сжимая автомат, который был еще не взведен, он боялся, что резкий звук будет слышно за пределами дома.

Снегирь раздвинул ламели, чтобы образовалась небольшая щель, и заглянул в нее, и в ту же секунду раздался звон разбитого стекла и хруст сминаемых жалюзи. Снегирь покатился кубарем по полу, а Груберу в одну бесконечную секунду показалось, что кошмар с Гансом повторился, и что он опять остался в одиночестве. Однако наваждение тут же прошло, потому что трупы совершенно очевидно не умеют материться, а зараженные только урчат, когда видят добычу.

Снегирь вскочил на ноги и схватил топор. Грубер передернул затвор, но Снегирь его остановил:

— Смотри, — он указал на окно и мрачно ухмыльнулся. — Так справимся.

Грубер кивнул, и отступил на шаг назад, давая Снегирю пройти, но все еще держа автомат на боевом взводе. Снегирь же неторопливо подошел к топтуну, который намертво запутался в жалюзи. И, казалось бы, сил твари вполне хватило бы на то, чтобы прорваться, но нет, упавшая на ломанувшегося в окно топтуна гардина и пластины, собранные между собой километром довольно прочной веревки, неплохо сдерживали его, опутав наподобие сети. Топтун яростно пытался освободиться, разрывая и разламывая одни элементы и все больше завязая в других. Снегирю не сразу удалось приблизиться к нему на расстояние удара, слишком сильно тварь билась в своих путах.

Но вот топтун на мгновение замер, и Снегирь воспользовался этой секундной задержкой, нанося удар. Было совершенно очевидно, что он знал, куда бить — прямо в защищенный жесткими пластинами споровый мешок. Топтун взвыл и начал биться еще сильнее, но постепенно его движения замедлились и он остановился. Снегирь ударил еще раз, затем еще и еще...

— Хватит! — только с третьей попытки Груберу удалось докричаться до Снегиря, который, нанося удары топором по уже не двигающемуся топтуну, пытался тем самым выместить на нем весь свой страх, свою растерянность, свою боль. Голос Грубера наконец достиг мозга и Снегирь, уронив топор, сел на ближайший стул, обхватив голову руками. — Снегирь, приходи в себя, нам пока некогда себя жалеть. Давай до какого-нибудь приличного стаба доберемся, и там нажремся в хлам, оплакивая свою судьбу, но пока этого делать никак нельзя.