У каждого своя война
Шрифт:
– Ладно... пошли, герой…
Она вела его по квартире бесконечным темным коридором, держа за руку. В темноте Робка натыкался на какие-то ящики, табуретки, опрокинул пустое ведро, которое покатилось с грохотом.
– Черт... — шепотом выругался Робка, — как у нас в квартире.
– Ну медведь... — прошептала Милка и прыснула от смеха.
На жестяной грохот отворилась дверь одной из комнат, темноту разрубила желтая полоса света, и сонный злой женский голос спросил:
– Кто там углы сшибает? Кому черти спать не дают?
– Это я,
Милка.
– А с тобой кто? — приглядевшись в темноте, спросила тетя Вероника.
– Черт, который спать не дает, — приглушенно хихикнула Милка.
– Так ты ему валенки на копыта надевай! — рявкнула тетя Вероника и с силой захлопнула дверь.
Пройдя еще несколько шагов, Милка толкнула дверь, нашарила во тьме выключатель — и вспыхнул свет. Милка втащила его в каморку — кладовку без окон. «Как у Вениамина Палыча», — подумал Робка.
Только книг здесь не было. Вдоль одной стены стояла старая кушетка, застланная пестрым одеялом, маленькая тумбочка, на которой рядком стояло несколь ко книг, флакончики с духами «Красная Москва», патрончик с губной помадой, коробочка с тушью для ресниц, дешевенькие сережки, еще какая-то девичья ерунда. Зато если взглянуть на стены, то глаза разбегались. Стены были сплошь оклеены обложками от «Огонька». Главным образом это были артисты театра и кино. Тут и Клара Лучко из «Кубанских казаков», и Петр Алейников из «Большой жизни», и Николай Крючков из «Парня из нашего города», и Марк Бернес из «Двух бойцов»... Робка молча рассматривал портреты знаменитостей. А вот в квартире у Костика на стенах висели картины в золотых багетовых рамах, а если фотографии, то тоже в рамах, деревянных и бронзовых.
– Это мой «пенал», — тихо сказала Милка.
– Что? — не понял Робка.
– Мой «пенал», — повторила отчетливей Милка. — Я сюда прячусь, когда мне совсем плохо.
– Тебе и сейчас плохо?
– Сейчас у меня ночной гость, — усмехнулась Милка. — Хорошего тоже мало.
– А сестренка с братишкой где?
– Спят в комнате. Через коридор напротив... Скоро отец придет. Он сегодня во вторую смену.
– А он где работает?
– В артели инвалидов, на Зацепе. Плюшевых мишек шьет... другие разные игрушки-зверюшки... — она смущенно улыбнулась.
– Ты ж говорила, он танкистом был?
– Был танкист... — Она стояла совсем близко от него, и Робка видел, как блестят ее глаза, чувствовал ее дыхание на своем лице, когда она говорила. — Робка, Робка, зачем мы с тобой познакомились, не пойму никак... Вот чует сердце — на беду…
– Мила... — Он обнял ее за плечи, уткнулся лицом в рассыпавшиеся волосы, прижал ее к себе, и так они стояли, обнявшись, неподвижно, боясь шевельнуться. — Мила... Мила…
– Что, Робка, что? Мой глупый, честный Робка…
С кем опять дрался? С Гаврошем? Из-за меня опять, да?
– Нет. С Валькой Чертом стыкались... в карты деньги проиграл. Он мухлевал, гад. А я заметил…
– Ох, Роба, какой ты... — Она гладила его волосы, коснулась пальцами
По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный мужской кашель, и через минуту снова стало тихо.
– Ну чего ты стоишь, как памятник? — свистящим, насмешливым шепотом спросила она, прижимаясь к нему еще сильнее.
– А что? — так же шепотом спросил он.
– Ты еще совсем пацан, Робка. — Она тихо рассмеялась, стала гладить его по голове, шее, дышала в самое лицо. — Пацан-пацанчик…
И тогда Робка вдруг разозлился — рука его протянулась к выключателю, раздался щелчок, и «пенал» погрузился в темноту. А затем он стиснул ее изо всех сил и стал медленно клонить на кушетку, стал жадно целовать глаза, щеки, шею. И вдруг она попросила совсем жалобно, как девчонка-школьница:
– Не надо, Робочка…
Он не отвечал, продолжая с той же жадностью целовать ее, а руки с лихорадочной торопливостью расстегивали халатик, шарили по голым плечам, груди. И она как будто сдалась, повалилась на кушетку, увлекая его за собой.
И тут в кромешной темноте и тишине отчетливо щелкнул замок в двери, раздались странные постукивания и шаркающие шаги.
– Ой, отец... — испугалась Милка и ужом выскользнула из его рук (откуда ловкость такая?), бесшумно прошмыгнула в коридор.
Робка остался один в кромешной темноте, пошарил рукой по стене в поисках выключателя, но не нашел.
Было хорошо слышно разговор.
– Ты, Мила? — спросил мужской голос, густой, низкий.
– Я, я, папка... где тебя носило так долго?
– Ты чего, Мила? — отец удивился ее раздраженному тону. — Об чем ты спрашиваешь? Я ж всегда так прихожу, ты чего?
– Всегда со второй смены в час приходишь, а сейчас без десяти два. Я извелась тут, — тем же раздраженным и совсем взрослым тоном выговаривала Милка. — Есть будешь? Я подогрею. Если нет, то спать ложись. Я сама умоталась так, что ноги не держат.
По коридору вновь раздались шаркающие шаги и странные постукивания. И вдруг шаги и странные постукивания прекратились.
– Ну чего встал, папка? — раздался голос Милки. — Иди в комнату.
– А кто у тебя в «пенале»? — спросил отец.
– Ну парень пришел в гости... А что? Все тебе знать надо... — Голос Милки изменился, сделался виноватым и заискивающим.
Робку бросило в жар, испарина выступила на лбу — не убежишь никуда, не спрячешься, стоишь, как олух, в темноте. И тут дверь в пенал отворилась — на пороге выросла фигура отца Милки. Рука его уверенно нашла выключатель, щелчок — и стало светло. Отец оказался всего в двух шагах от Робки, и потому особенно страшным показалось Робке его изуродованное лицо, узенькие щелки вместо глаз, многочисленные бугристые шрамы на щеках и на лбу. Не лицо, а — жесткая, неподвижная, мертвая маска. А из-за его спины выглядывала встревоженная Милка.