У каждого своя война
Шрифт:
– Тебя как звать? — спросил Милкин отец. В руке он держал тонкую палочку-тросточку, и Робка понял, откуда происходили эти странные постукивания. Он чуть попятился, встретил ободряющий взгляд Милки и ответил:
– Роберт…
– Подойди ко мне, — приказал отец, и Робка подошел вплотную. Отец Милки протянул руку к его лицу — Робка опять испугался и отшатнулся, но отец дотянулся до его лица, кончиками пальцев пробежал по лбу, щекам, подбородку, потом коснулся одежды и после паузы спросил: — Тебе сколько лет, пацан?
– Шестнадцать...
– Скоро... — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице-маске получилась страшноватой.
– Ну чего ты к человеку пристал, папка? — пришла на выручку Милка. — Пошли в комнату, пошли… любишь ты к людям приставать…
– Запомни, пацан, — сказал отец, никак не реагируя на слова дочери, — Милка — моя дочь, и я ее люблю.
Если бы не она, мы бы все тут... с голоду подохли…
– Ну кончай, пап, завел любимую песню. — Милка взяла его за руку, почти насильно потянула за собой в комнату.
– А что тут такого? — повеселел голос отца. — Сказал, что я тебя люблю.
– Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое... И не шуми, а то тетка Вероника проснется — будет тебе тогда... — Она втянула его в комнату, включила там свет. Робка так и остался стоять в «пенале», не зная, как ему быть — идти за ними или смыться. Уж больно страшным было лицо Милкиного отца. Через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги, спросила повеселевшим голосом:
– Лучше скажи, где полуночничал?
– Я работал, Милка, — устало вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа... Устал, потому и до дому долго шел. В городе пусто, тихо… как в деревне на ночном. Иду, и даже не верится, что по Москве иду, — хоть бы машина проехала. Так тихо, аж в голове звенит…
Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери в комнату. Теперь он хорошо видел их, отца и дочь. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа шлем в руке.
Сияли начищенные сапоги, сверкали серебряные капитанские погоны. На груди было тесно от орденов и медалей, как у маршала Жукова. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходят по таким мужикам! Какие красивые у него были глаза, сильные губы, чистый, высокий лоб, густые темные кудри, и от всего его вида исходило спокойствие и сокрушительная сила. Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь еще больше боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.
– Что в дверях стоишь, Роберт, — вдруг сказал отец, будто он был зрячий и все видел. — Входи давай.
Робка неуверенно
Как же так может случиться, чтобы…
– Милка, — опять спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?
– Ну хватит, папка, выпил, что ли? — беззлобно проговорила Милка и заулыбалась, глянув на Робку. — Спать ложись.
– Не-ет, ты мне ответь, — тоже повеселевшим голосом сказал отец. — Зачем ты ему голову дуришь? Ты у меня в мать пошла, а Маша мне голову знаешь как дурила?
– Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — игриво спрашивала Милка. Она отнесла сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, вдруг поцеловала быстро в губы, потом озорно показала язык и закончила: — Люблю я его, папка... Вот взяла и влюбилась…
– Это мне понятно, — сказал весело отец. — Непонятно, что дальше?
– Поживем — увидим. — Милка все так же пристально смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно.…
– У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец
Милки.
– Есть... — помедлив, ответил Робка.
– Воевал?
– Да... танкистом был.
– Ух ты! Здорово! — обрадовался Милкин отец. — У кого воевал?
– Не знаю точно... Кажется, в армии Рыбалко.
– Ух ты-ы! — Отец хлопнул себя ладонью по колену. — И я у Рыбалко! Как фамилия? Звание какое?
– Капитан Крохин.
– Не припомню что-то... — Милкин отец пожевал губами, видимо, перебирая в памяти фронтовых друзей. — Ну, капитанов в армии тьма-тьмущая... Ты меня с ним познакомишь, слышь, Роберт? Нам есть что вспомнить... — Улыбка, возникшая на его изуродованном лице, была светлой и печальной, и лицо уже не казалось таким страшным.
Робка хотел что-то сказать, но Милка взглянула на него, приложила палец к губам, умоляя молчать. И Робка промолчал. Но отцу хотелось поговорить, он разволновался:
– Нам повезло на войне, Роберт... Мы хоть живые пришли…
– Мой отец не пришел, — ответил Робка и опять взглянул на фотографию, висевшую в простенке между окон.
– Погиб? Когда? Где? — встревожился отец Милки.
– Нет. Пропал без вести…
– Н-да-а... — вздохнул печально он. — И таких тьма-тьмущая... А может, в танке сгорел и не нашли…
Там ведь знаешь как — с костями сгорали, один пепел и оставался... как в аду... Мать-то ждет небось?
– Ждет.
– Молодец. Жаль женщину, а — молодец. Значит, любила по-настоящему. И тебя, значит, любит... Ты на отца похож или на мать?
– Не знаю. Мать говорит, что на отца. — Робка говорил и чувствовал, как в глазах набухают слезы и он сейчас заплачет. Милка это понимала и, с состраданием глядя на Робку, сказала:
– Ну хватит, пап, старое-то бередить.
– Для кого, Милка, старое, а для кого — до конца жизни сегодняшнее... Раз без вести пропал, стало быть, нужно ждать. Сам-то ждешь?