У нас это невозможно (полная версия)
Шрифт:
За войсками, построенными в каре, смиренно жались местные жители, а семья Джессэпа с независимым видом держалась в сторонке. С приветствием выступил экс-губернатор Айшэм Хэббард, добрый, старый петух, умевший говорить «ку-ка-ре-ку» с большим чувством, нежели любой другой властелин птичьего двора со времен Эзопа. Он объявил, что у Шефа наблюдаются разительные черты сходства с Вашингтоном, Джефферсоном и Уильямом Мак-Кинли, а также с Наполеоном в его самую лучшую пору.
Затрубили трубы, минитмены браво зашагали в неизвестном направлении, и Дормэс вернулся домой, чувствуя, что смех пошел ему на пользу. После обеда он по случаю дождя предложил Эмме, Мэри
Но гроза в горах не давала ему покоя. Каждый раз, когда ему доставалось быть болваном, он подходил к окну. Дождь перестал, на короткий обманчивый миг выглянуло солнце, мокрая трава казалась ненастоящей, с рваными, словно подол обтрепанной юбки, неслись над долиной, постепенно скрывая от глаз громаду горы Фэйтфул; солнце померкло, как при катаклизме; и сразу весь мир погрузился в зловещую тьму.
– Что это? Совсем темно стало! Сисси, зажги свет – сказала Эмма.
С шумом полил дождь, и Дормэсу, смотревшему в показалось, что он смыл все знакомые очертания мира В этом потопе он различил огни огромного автомобиля, из-под колес которого вылетали целые фонтаны «Интересно, что это за марка? – подумал Дормэс. – Должно быть, шестнадцатицилиндровый «кадиллак». Машина свернула к нему во двор, едва не сшибла столб у ворот и со скрежетом остановилась у крыльца. Из нее выскочили пять минитменов в черных непромокаемых плащах. Не успел он додумать мелькнувшую у него мысль, что народ как будто все незнакомый, как они уже были в комнате. Начальник минитменов (его Дормэс, во всяком случае, видел впервые) подошел к Дормэсу, окинул его пренебрежительным взглядом и ударил в лицо.
Не считая легкого укола штыком во время прежнего ареста, случайных приступов зубной или головной боли, а также ноющего пальца, на котором ему случалось повредить ноготь, Дормэс за последние тридцать лет не знал настоящих физических страданий. Это было так же невероятно, как и ужасно: эта мучительная боль в глазах, и в носу, и в разбитых губах. Он стоял, согнувшись, с трудом переводя дыхание, а офицер снова ударил его в лицо и небрежно заметил:
– Вы арестованы.
Мэри бросилась на офицера и начала колотить его фарфоровой пепельницей. Двое минитменов оттащили ее, швырнули на кушетку, и один из них продолжал ее держать. Двое других стояли над оцепеневшей Эммой и замершей, как перед броском, Сисси.
У Дормэса внезапно началась рвота, и он рухнул на пол, словно был мертвецки пьян.
Он видел, как минитмены стаскивали книги с полок и швыряли их на пол, так что трещали переплеты, как они прикладами револьверов разбивали вазы, абажуры и маленькие столики. Один из них выстрелам автоматического револьвера выбивал в белой панели камином буквы ММ.
Офицер сказал только: «Осторожно, Джим», – и поцеловал бившуюся в истерике Сисси.
Дормэс сделал попытку подняться. Минитмен ударил его сапогом по локтю. Боль была невыносимая, и Дормэса всего скрутило. Он слышал, как они поднимаются по лестнице, и вспомнил, что рукопись его статьи об убийствах, совершенных по распоряжению областного уполномоченного Суона, спрятана в печке в его кабинете.
Из спален на втором этаже было слышно, как ломают мебель, – казалось, там хозяйничает десяток сошедших с ума дровосеков.
Несмотря на боль, Дормэс попытался подняться: надо сжечь бумаги в печке, прежде чем их найдут. Он с трудом поднял голову: что с женщинами? Ему удалось разглядеть Мэри, привязанную к кушетке (когда это случилось?). Но глаза застилал туман, мысли путались, и он не мог ничего
Он увидел, как офицер кидает за окно его любимые книги и пачки писем, собранные за двадцать лет, как он шарит в печке, как радуется и торжествует, найдя исписанные листы бумаги: «Хорошенькую вещицу вы тут написали, Джессэп. Суон будет рад это почитать!»
– Я требую… послушайте… уполномоченный Ледью… районный уполномоченный Тэзброу… это мои друзья, – запинаясь, проговорил Дормэс.
– Мне о них ничего не известно. Я сам веду это дело, – засмеялся офицер и дал Дормэсу пощечину, не причинив ему особенно сильной боли, но усугубив в нем жгучее чувство стыда, в которое его повергло сознание собственной трусости, заставившей его апеллировать к Шэду и Фрэнсису. Он больше не открывал рта, не жаловался, не доставил им даже удовольствия бесполезными просьбами насчет женщин, когда его столкнули вниз по лестнице, – с последней площадки он слетел прямо вниз и ударился об пол больным плечом, – а затем швырнули в автомобиль.
Шофер, ожидавший за рулем, уже завел мотор. Автомобиль с воем тронулся, колеса то и дело заносило на мокрой мостовой. Но Дормэс, у которого от этого всегда подкатывало под ложечку, на этот раз ничего не замечал. Да и что бы он мог сделать, если бы и заметил?
Он сидел, зажатый между двумя конвойными, на заднем сиденье, и то, что он не мог заставить шофера ехать медленнее, казалось ему частицей его бессилия перед властью диктатора – бессилия человека, который всегда был уверен, что его личное достоинство и социальное положение ставят его выше законов, судей и полицейских, выше всех неприятностей, которые являются уделом обыкновенного рабочего.
Его выгрузили, как упрямого мула, у входа в тюрьму во дворе суда. Он решил, когда его приведут к Шэду, так отчитать негодяя, что тот вовек не забудет. Но Дормэса не повели в суд. Кто-то пинком толкнул его к большому черному грузовику, стоявшему у входа, буквально пинком в зад, но, измученный тоской и болью, он все же подумал: «Что хуже: физическая боль от такого пинка или духовное унижение от того, что тебя превращают в раба? К черту! Не надо софистики! Хуже всего, конечно, боль в заду!»
Подгоняемый ударами, он поднялся по стремянке в грузовик. Из темной глубины раздался стон:
– Господи, неужели и вас тоже, Дормэс?! Это был голос Бака Титуса; вместе с ним в грузовике были Трумен Уэбб и Дэн Уилгэс. Дэн был в наручниках, так как оказал сильное сопротивление.
Все четверо были слишком измучены, чтобы разговаривать. Грузовик швыряло из стороны в сторону, и их бросало друг на друга. Дормэс сказал только с искренней болью:
Вы не представляете, как я жалею, что втянул вас в это! – А затем солгал в ответ на мучительный стон Бака «А что эти скоты, не обидели женщин?»
Они ехали примерно три часа. Дормэс был почти в сознательном состоянии, и, невзирая на мучительную боль в спине при каждом толчке, невзирая на то, что на лице у него болел каждый нерв, он все время засыпал, просыпался от собственных стонов и снова засыпал.
Грузовик остановился. Дверцы открылись, и они увидели множество огней, освещавших белые кирпич здания. Дормэс смутно понял, что они находятся территории бывшего Дортмутского колледжа, теперешнего штаба корповского районного уполномоченное Уполномоченный – ведь это старый знакомый Фрэнсис Тэзброу! Он сейчас будет освобожден! Он будут свободны, все четверо.