У нас это невозможно (полная версия)
Шрифт:
Отчаяние, вызванное унижениями, исчезло. Он освободился от гнетущего страха, как потерпевший кораблекрушение при виде приближающейся спасательной лодки.
Но ему не пришлось увидеть Тэзброу. Минитмены молча, если не считать чисто машинальной брани, отвели его через коридор в камеру, бывшую раньше частью классной комнаты, и оставили его, угостив на прощание затрещиной. Он опустился на деревянную койку с соломенной подушкой и тотчас же заснул. Обычно наблюдательный, он был слишком потрясен, чтобы заметить, какова его камера; он запомнил только, что она показалась ему наполненной серными
Когда он пришел в себя, лицо его совершенно одеревенело. Одежда была разорвана и отвратительно пахла блевотиной. Это было так унизительно, словно он совершил что-то постыдное.
Дверь рывком открылась, и ему сунули грязную чашку слабого кофе и сухую корку хлеба, чуть смазанного маргарином, а когда он с отвращением отказался от еды, двое конвойных вывели его в коридор, как раз когда он хотел воспользоваться уборной. Даже про это он тут же забыл, охваченный страхом. Один из конвойных схватил его за аккуратно подстриженную бородку; он дергал ее и весело смеялся. «Мне давно хотелось посмотреть, снимается эта козлиная бородка или нет!» – ржал он. Пока он так издевался над Дормэсом, второй конвойный ударил Дормэса в ухо и заорал:
– Ну-ну, козел! Ждешь, чтобы тебя подоили? За что попал, говори? Похож вроде на еврейчика портного…
– Кто он? – засмеялся другой. – Нет! Это какой-то газетчик… расстрел ему обеспечен… измена… Только сначала они его хорошенько измордуют за то, что он был таким болваном-редактором.
– Что, он редактор? Скажи, пожалуйста! Послушайте, ребята, что мне пришло в голову! Эй, где вы! – Четверо или пятеро полуодетых минитменов выглянули из какой-то двери. – Вот этот тип – писака! Сейчас он нам покажет, как он пишет! Глядите!
Он побежал по коридору к двери с надписью «мужская», вернулся оттуда с листком бумаги, использованным по назначению, бросил его перед Дормэсом и заорал:
– А ну, хозяин! Покажи нам, как ты пишешь свои штучки! Напиши-ка нам что-нибудь… своим носом!
У него были руки, как клещи. Он нагнул Дормэса, прижал его носом к грязной бумаге и держал так, к великому удовольствию и забаве его товарищей. Прервал эти занятия офицер, снисходительно скомандовавший:
– А ну, ребята, бросьте эти штуки и отведите его в общую!.. Его сегодня судят.
Дормэса отвели в грязную комнату, где ожидало уже шесть человек, среди них Бак Титус. Над одним глазом у него была грязная повязка; она прилегала неплотно, и было видно, что лоб рассечен до кости. Бак нашел в себе силы приветливо ему кивнуть. Дормэс тщетно старался сдержать рыдания.
Он стоял целый час, вытянувшись во фронт, под надзором вооруженного арапником часового с физиономией убийцы; часовой дважды хлестнул Дормэса этим арапником, когда у того невольно обвисали руки.
Бака повели к следователю первым. Дверь за ним захлопнулась, а затем Дормэс услышал ужасный вопль, как будто Бака ранили насмерть. Вопль замер, он перешел в сдавленный хрип. Когда Бака вывели, лицо у него было грязное и серое, как его повязка, по которой теперь расползалось пятно крови. Человек, стоявший у двери, ткнул пальцем в Дормэса и проворчал:
– Следующий!
Теперь он увидит наконец Тэзброу! Но в маленькой комнате, куда его ввели (Дормэс сразу
Офицер заставил его подождать, а потом резко выпалил:
– Имя?
– Вы его знаете!
Конвойные, стоявшие около Дормэса, ударили его с обеих сторон.
– Имя?
– Дормэс Джессэп.
– Вы коммунист?
– Нет, я не коммунист!
– Двадцать пять ударов… и касторка.
Не верившего своим ушам, ничего не понимавшего Дормэса потащили через комнату в находившуюся за ней камеру. Длинная деревянная скамья вся почернела от запекшейся крови, вся провоняла засохшей кровью. Конвойные схватили Дормэса, грубо закинули ему голову, разжали челюсти и влили в него целую бутыль касторки. Они сорвали с него одежду и швырнули ее на липкий пол. Потом бросили его лицом вниз на скамью и стали бить стальным удилищем. Каждый удар врезался ему в тело, а они били медленно, со вкусом, стараясь не дать ему слишком рано потерять сознание. Но он был уже без сознания, когда, к великому удовольствию стражи, подействовала касторка. Он очнулся уже в своей камере на полу, на куске грязной мешковины.
В течение ночи его два раза будили, чтобы спросить:
– Ну что, ты коммунист? Сознайся лучше! Мы из тебя душу вышибем, если не сознаешься!
Никогда в жизни он не испытывал такой слабости, но он никогда не испытывал и такого гнева; гнев был слишком велик, чтобы он мог подтвердить что-либо, даже для спасения собственной жизни. Он только огрызался: «Нет!» Но после третьего избиения он, задыхаясь от злости, подумал, что, пожалуй, это «нет» уже не соответствует действительности. После каждого допроса его били кулаками, но стальным прутом больше не хлестали – запретил местный медик.
Это был молодой врач, с виду спортсмен, в коротких, широких брюках. Он, зевая, поглядел на конвойных в пропахшем кровью погребе и равнодушно проговорил:
– Прутом бить не стоит, а то он отдаст концы. Дормэс оторвал голову от скамьи и прохрипел:
– Вы считаете себя врачом и якшаетесь с этими убийцами?!
– Молчать, ты, тварь! Такого мерзавца, как ты, надо бить смертным боем… да так с тобой и сделают, я только думаю, что ребятам лучше поберечь тебя до суда!
Доктор продемонстрировал свое ученое рвение тем, что страшно больно вывернул ухо Дормэса, одобрительно хихикнул: «За дело, ребята!» – и вразвалку пошел к выходу, демонстративно напевая.
Три вечера подряд его допрашивали и били – один раз глубокой ночью, и стража жаловалась на бесчеловечное обращение офицеров, заставлявших их работать так поздно. Они развлекались тем, что били ремнем от сбруи, на котором была пряжка.
Дормэс чуть не сдался, когда допрашивавший его офицер заявил, что Бак Титус сознался в противозаконной пропаганде, и привел при этом столько подробностей об иx работе, что Дормэс готов был ему поверить. Но он не стал слушать. Он говорил себе: «Нет, нет! Бак скорее умрет, чем сознается в чем-нибудь. Это все Арас Дили вынюхал».