У нас это невозможно (полная версия)
Шрифт:
Злой дух, вселившийся в Мэри с тех пор, как был казнен ее муж, овладел всем ее существом, и вынужденное бездействие приводило ее в ярость. Она совершенно серьезно заводила речь о политических убийствах. И раньше, задолго до того, как наступил день дочери Дормэса Мэри Гринхилл, защищенные золотом тираны трепетали в своих дворцах, вспоминая о молодых вдовах, вынашивавших планы мести в поселках между темных холмов.
Сначала она хотела убить Шэда Ледью, который (по ее предположению) собственноручно застрелил ее мужа. Но в таком маленьком городке, как Форт Бьюла, это убийство могло бы навлечь еще большие несчастья на ее уже и так сильно пострадавшую семью. Она не шутя предлагала (до того как Шэд был арестован и убит), чтобы Сисси в целях
Мэри раздражала осторожность доктора Олмстэда и отца Пирфайкса, которые хоть и любили по-своему неопределенное состояние, называемое Свободой, вовсе не были готовы пойти во имя нее на мученичество. Она возмущалась, кричала на них: и они еще смеют называть себя мужчинами? Почему они тогда ничего не делают?
Дома ее ужасно раздражала мать, которая сокрушалась о пребывании Дормэса в тюрьме едва ли больше, чем о своих любимых столиках, поломанных при аресте.
Ее решение убить нового областного уполномоченного Эффингэма Суона созрело в равной мере под влиянием безмерного восхваления и возвеличения его в корповской печати и сообщений о его скоропалительных смертных приговорах в тайных донесениях Нового подполья. Она считала, что Суон даже больше повинен в смерти Фаулера, чем Шэд, который тогда еще не был отправлен в Трианон. Свои планы она обдумывала очень спокойно. Корповская пропаганда возрождения национальной гордости американцев немало способствовала тому, что мирные домохозяйки стали мыслить подобным образом.
К заключенным в концлагерях в одно посещение пускали только одного человека. Поэтому, когда Мэри в начале октября побывала у отца и Бака Титуса в другом лагере, она им обоим сказала невнятной скороговоркой почти одни и те же слова: «Когда я выйду за ворота, я подниму Дэвида – о, господи, какая он стал громадина, – чтобы вы могли его увидеть. Если со мной что-нибудь случится, ну, если я заболею или еше что-нибудь, пожалуйста, позаботьтесь о нем кода выйдите отсюда, пожалуйста!»
Она старалась сказать это так, чтобы не встревожить их, но это ей плохо удалось.
Мэри взяла из небольшой суммы, которую от положил на ее имя после смерти Фаулера, столько чтобы ей хватило месяца на два, оставила матери и сестре доверенность на получение остальных денег спокойно, с веселым видом поцеловала на вокзале Дэвида, Эмму и Сисси и уехала в Олбани, столицу Северо-Восточной области. Мэри сказала им, что ей надо переменить обстановку и она решила пожить немного у замужней сестры Фаулера под Олбани.
Она и на самом деле пожила некоторое время у своей золовки – столько, сколько ей понадобилось, чтобы сориентироваться, как действовать дальше. Через два дня после приезда она отправилась на новый учебный аэродром корповского Женского авиационного корпуса и записалась на курсы вождения самолета и бомбометания.
Когда начнется неизбежная война, когда правительство решит, какая страна – Канада, Мексика, Россия, Куба, Япония или, может быть, Стейтен-Айленд – «угрожает ее границам», и начнет наступательные операции по защите страны, тогда лучшие летчицы этого корпуса станут офицерами вспомогательных частей армии. Старомодные «права», дарованные женщинам либералами, можно (для их же пользы) у них отобрать, но права умереть в бою у них никто не собирался отнимать.
В период обучения она писала родным успокаивающие письма – чаще всего открытки Дэвиду с просьбой слушаться бабушку.
Она жила в веселом пансионе для офицеров ММ, которые знали всЈ – а немножко и рассказывали – о частых инспекционных поездках уполномоченного
Она водила машину с пятнадцати лет: в Бостоне, с его оживленным уличным движением, по равнинам Квебека, в буран по горным дорогам; ей приходилось чинить машину среди ночи; у нее был точный глаз, хорошо натренированные нервы и решительность безумца, готовящего убийство и старающегося скрыть свое безумство. После десяти часов обучения, проходившего под руководством минитмена-летчика, считавшего, что в воздухе так же удобно заниматься флиртом, как и в любом другом месте, и никак не понимавшего, почему Мэри все смеется над ним, она совершила свой первый самостоятельный вылет и великолепно посадила машину.
Инструктор сказал ей (наряду с не относящимися к делу комплиментами), что она совсем не знает страха, и добавил, что единственное, чего ей недостает для полного мастерства, – это немножко страха.
Одновременно она прилежно изучала бомбометание, эту новую отрасль культуры, усердно насаждаемую корпо.
Особенно заинтересовалась она ручной гранатой. В ней надо вытащить предохранитель, прижимая рычаг пальцами к гранате, а затем бросить. Через пять секунд после ослабления рычага граната взрывается и убивает массу народа. Такие гранаты никогда не применялись с самолета, но стоит попробовать, думала Мэри. Офицеры ММ рассказывали ей, как Суон, узнав, что толпа рабочих, выброшенных со сталелитейного завода, взбунтовалась, взялся сам командовать усмирявшими их войсками и собственноручно (это их особенно восхищало) швырнул такую гранату в толпу. Были убиты две женщины и ребенок.
Мэри отправилась в свой шестой самостоятельный полет в серое ноябрьское утро со снежными облаками. Она никогда не пускалась в разговоры с наземной командой, но в это утро она сказала, что ее восхищает возможность подняться с земли «как настоящий ангел», взмыть вверх и повиснуть там в этой неведомой сумятице облаков. Она погладила стойку своей машины, моноплана с открытой кабиной, нового и очень быстроходного военного самолета, предназначенного и для преследования и для быстрого сбрасывания бомб – быстрого убийства нескольких сот человек, идущих в строю.
Мэри знала, что на аэродроме находился в это время районный уполномоченный Эффингэм Суон, который собирался куда-то лететь на своем большом самолете с закрытой кабиной, как будто в Новую Англию.
Она легко узнала его.
Это был высокий человек с видом важного сановника и выправкой военного, в изысканно простом синем костюме и в легком летном шлеме. Вокруг него суетился десяток приближенных подхалимов – секретари телохранители, окружные уполномоченные, директора отделов просвещения, отделов труда, – у всех шляпы в руках, улыбки на лицах, униженная благодарность в душах за то, что он позволяет им существовать Он покрикивал на них, торопил. Когда он стал подниматься по ступенькам в кабину (Мэри с улыбкой поду. мала о Кэйзи Джонсе, отправляющемся на небо), на огромном мотоцикле подъехал курьер с последними телеграммами. Мэри с удивлением подумала, что там, должно быть, не меньше полусотни желтых конвертов. Суон швырнул их секретарю, который покорно полз по лесенке за ним. Дверца вице-королевской кабины закрылась за уполномоченным, его секретарем и двумя телохранителями, карманы которых отвисли под тяжестью револьверов.
Рассказывали, что в самолете Суона был письменный стол, раньше принадлежавший Гитлеру, а еще раньше Марату.
Мэри поднялась в кабину своего самолета и услышала, что механик кричит ей снизу, с восторгом показывая на набиравший разбег самолет Суона:
– Глянь-ка! Сам хозяин Суон! Вот это парень! Я слышал, он летит в Ващингтон побалакать с Шефом – подумать только! – с самим Шефом!
– А что если кто-нибудь возьмет да и выстрелит в мистера Суона и Шефа, вот будет ужас, а? Весь ход истории изменится! – прокричала Мэри вниз.