У нас в саду жулики (сборник)

Михайлов Анатолий

Вот тебе и Покровский бульвар. Но что-то надо делать.

– Я, – говорю, – к нему не приставал. Он подошел, – показываю, – и купил мою книгу. Я, – объясняю, – сам ее написал.

– Ты что, писатель?! – и с удивлением таращит харю. – Не… бля буду… не врешь?..

– А чего, – улыбаюсь, – мне врать… – и тычу теперь на обложке в свою.

– Ну, ты даешь! – И все никак не может мне поверить. – Не… бля буду… правда, не врешь?..

– Хотите, – говорю, – надпишу? – и поднимаю на него

голову: – Вас как?

– Чего, – не понимает, – как?

– Ну, как вас, – улыбаюсь, – зовут? – и, взяв себя в руки, сразу же успокаиваюсь. Как будто передо мной дикий кабан. Или, например, носорог. И, клюнув на кусок свежего мяса, уже завилял хвостом.

Зовут его Ефим. И он тоже из Москвы. А если точнее, с Перовского рынка. Но вот судьба забросила его сюда. А когда услышал про Малаховку, то от избытка нахлынувших чувств чуть было меня не облобызал.

Надписываю:

«Ефиму от автора.

Перово – Нью-Йорк.

Лето 1993».

Все водит заскорузлым пальцем по буквам: Е-фи-му от ав-то-ра… – и, все еще не веря своим глазам, приглашает меня вечером на бодварк. Сегодня он там.

И теперь, если кто меня на Брайтоне тронет, будет иметь с ним разговор «тет-а-тет».

3

В «Одессе» я хотел ему все рассказать, как, не поверив, что он существует, проиграл в России бутылку. Но Вилли, когда выступает, не пьет. И, подарив мне свою кассету, уже торопится обратно к микрофону.

– Привет, – улыбается, – Питеру…

А ближе к ночи, когда прочесывал на набережной столы, вдруг замечаю в толпе Ефима. Он приглашает меня к стойке и, налив мне полный стакан, уже на бровях, с гордостью всем сообщает.

– Мой, – лыбится, – кореш… из Москвы… – и, немного подумав, уточняет, – не… бля буду… писатель… с Перовского рынка.

4

Покрутившись возле «Интернейшенела» и зафиксировав у себя в блокноте обстановку, подваливает «мой друг и учитель». И не успел еще открыть рот, как с другой стороны вдруг подчаливает Ефим. (А этот мне теперь уже «земляк».)

И, чуть не столкнувшись, друг на друга уставились.

Ефим (исподлобья):

– Ну, че, падла, смотришь…

Виталик (тоже исподлобья):

– А ты че возникаешь…

Ефим (презрительно):

– Я те, б. дь, возникну…

Виталик (нахмурившись и подыскивая слова):

– Щас… дуну… и тебя… не будет…

Все продолжают друг друга сверлить.

Изображая прищур и дурашливо покачиваясь на цырлах, с каким-то отстегнутым закидоном Ефим идет в атаку и, сманеврировав, неожиданно принимается петь.

– Э-э, наша сэ-сэ-лужба, – начинает Ефим и, кривляясь, поигрывает скулятником, – и почетэ-тэ-на и трудэ-дэ-дэ-на…

И чуть ли теперь перед Виталиком не приплясывает.

Виталик

ощеривается и в своей защитной спецовке с ненавистью пятится. Глаза серо-стальные, и над поднятым воротником щетинисто-вызывающий ежик. И сразу видно, что пришелец, что нездешний.

А Ефим – хоть и расхлябанно-развинченный, но все равно в доску свой.

– Козе-е-л воню-ю-чий… пересра-а-л… – торжественно заключает Ефим и, победно двигая клыками, все продолжает приплясывать…

Поворачивается ко мне:

– Ты его знаешь?

– Да нет… – говорю, – так… просто ходит… У меня тут, – улыбаюсь, – все знакомые…

– А ты, – теперь уже спрашиваю я, – а ты-то его знаешь?

– Этого пидора (смеется)… – да первый раз, – говорит, – вижу…

Виталик уже далеко. Остановился и вдогонку грозит после драки кулаком. То, злобно цедя, шипел, а сейчас, пока еще не совсем понятно, услышат его или нет, уже во весь голос обидчиво огрызается.

– Тварь… сука позорная… штопаный… гондон…

И похож теперь на выпускающего пар пуэрториканца. За то, что все перещупали, но так ничего и не купили.

5

Элик мне говорит:

– А ты знаешь, кто это такой?

– Нет, – говорю, – не знаю. А что?

– Это, – говорит, – кат. Его разыскивают по всему побережью. Смотри, – предупреждает, – остерегайся. Он здесь никого не щадит.

– А что такое, – спрашиваю, – кат?

И Элик мне все объяснил. Что кат – это значит палач. Или наемный убийца.

Новое русское слово

В нашей ночлежке единственный незасекреченный партизан – это Гера. И все его за такую прямоту очень полюбили. И даже бедняга Мишка – и тот ему все простил. А Лешка Толстый, мало того что все ему простил, еще и взял над Герой шефство и тащит его теперь на буксире. И сейчас они с ним даже вместе ужинают. А по субботам, бывает, и завтракают. В субботу у Геры выходной.

Как-то показывает мне «Новое русское слово».

– Вот, – говорит, – видал? Дача в Малаховке продается за шестьдесят тысяч долларов. Как тебе, – спрашивает, – это нравится?

Я его не совсем понимаю.

– Ну, и что?

– Как, – удивляется, – что?

Оказывается, дача во Флориде стоит всего пятнадцать тысяч. Но почему-то никто не рекламирует.

– Ну, и что дальше?

А дальше для евреев из Малаховки у евреев из Флориды всегда есть в запасе новое русское слово.

– Теперь, – спрашивает, – ясно?

– Ну, да, – говорю, – теперь уже слегка прояснилось. Только вот не совсем понятно, где покупать? В Малаховке или во Флориде?

И оказалось, и во Флориде, и в Малаховке. Но только не покупать, а продавать. А это большая разница.