У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
– Ну, как, – улыбается, – дошло?
– Теперь, – говорю, – совсем другое дело.
Но все равно Гера какой-то не такой. Совсем не такой, как все. Как будто из другого теста.
Все наши люди в подавляющем большинстве кремлевские мечтатели. И в результате сплошное разочарование.
Мне показали одного мясника, так он уже два года все никак не может накопить на обратную дорогу.
Он и на Невском, говорят, был тоже мясник. Мясник – он и в Африке мясник. А вот в Америке нашла коса на камень.
На Невском на поездку в Нью-Йорк наворовал всего за неделю. А здесь на Брайтоне через два дня разжаловали в подносилы. Не та подготовка. И через неделю ушел в отрубон. А через полгода просрочил визу, и обратный билет аннулировали. И теперь даже у негров –
Бывает и наоборот. В январе заполняю в ОВИРе анкеты. И вдруг – знакомая рожа. И тоже с просроченной визой. И все равно намылился по новой.
– А как же, – спрашиваю, – компьютер?
А у него турфирма «Нева». Путевка в Лас-Вегас. Так что ему теперь и сам черт не страшен.
Ну, выкинул, смеется, полторы тонны. Зато поиграет в рулетку. А потом намолотит десять.
И еще вариант – Асбест. Не знаю уж, какая у него настоящая кликуха. Такой долговязый, жуликоватый. Одним словом, Люберцы.
И всегда со своими трофеями: в одной руке ананас, в другой – веточка «дамских пальчиков». А сам все мне кивает – как будто я у него на атасе.
– Ну, как… – и так понимающе подмигивает.
– Все, – улыбаюсь, – в ажуре. Можешь не волноваться.
А он и не волновался.
Асбест, когда подчаливает к прилавку, то у него такой испытанный метод. Все набирают фрукты в корзину и двигают в кассу. А он как будто все никак не может выбрать. А про корзину как-то нечаянно позабыл. Такой рассеянный. Ну, а потом и про кассу. Еще и сам не заметил, а ноги уже пошли. Московская школа.
Году в пятьдесят втором я так заделал в Даниловском универмаге кепку; а посередине – разрез: мне его раскроили в мастерской на Солянке; и у моих товарищей называлось «с п. дой». Такая у нас была в подворотне мода. Стоял и все перед зеркалом примеривал. А когда продавщица полезла спиной на табуретку, то рванул. И потом похвалился Анисиму.
– Вот, – говорю, – смотри! – и показываю пятьдесят шесть рублей. Еще старыми. А по тем временам это были деньги. И Анисим похвастался Петушку.
– Видал, – говорит, – какую Сундук украл кепку.
И Петушок пролегавил Бабону. И Бабон у меня все отобрал. И деньги, и кепку. И еще мне устроил «макароны». Чтобы «мразь» не утаивал. А дома пришлось признаться, что я ее потерял, и папа меня высек сразу по двум номинациям: за неряшливость и за вранье.
Мне тогда, правда, было всего двенадцать. А Асбесту, наверно, уже под сорок.
Я у Асбеста спрашиваю:
– А вдруг пуэрториканец попутает?
– Ничего, – улыбается, – страшного. Ну, даст, – смеется, – пару раз по е. лу – всего-то делов!
Я Асбеста в ночлежке уже не застал, он тогда учился на курсах. А потом бы послали на рудники. А там асбест. У нас на Урале – бутылка кефира и туберкулез. А у них в Калифорнии – парк культуры и отдыха и десять баксов в час. И у Асбеста уже были корочки. Но в последний момент подвернулось дежурство. И ничего не надо делать. Давишь клопа – и в час четыре бакса.
Да ну его, думает, на х… И никуда не поехал.
А Гера мечтает замолотить без булды. И потом собирается вызвать семью.
– Сначала, – объясняет, – надо устроиться суперинтендантом.
Это у них вроде завхоза.
В Москве целое правление кооператива, и никто ничего не делает. Зато все ломается.
А здесь всего один человек. И всегда все в порядке.
Иногда, правда, подбрасывают халтуру: переставить в другое место розетку.
– И представляешь, тридцать баксов!
Или врезать замок. И тогда – вообще – сорок!
Такие у них расценки.
А унитазы, смеется, вылитый Эрмитаж. Это тебе не Черемушки.
И за жилье ничего не надо платить. А потом так и останется.
А самое главное – документ на работу. Без него никуда не возьмут. Как там у них называется – «сошиал секьюрити». (Гере уже обещали. Знакомые. Вместе ковыряли в носу. Еще в КБ. Они здесь уже третий год.) И всего за восемьдесят баксов.
Ну, а потом отрабатываешь «грин-карту». А после «грин-карты» – резидент. И можно вызывать семью. А после резидента – претендент на беженца.
– Нам, –
Ну, там, сидел в психушке. Или, например, диссидент.
– Я, – улыбаюсь, – полукровка.
– А мать, – спрашивает, – кто?
– Мать, – говорю, – русская.
– Это, – говорит, – хуже.
– Да я, – говорю, – вообще-то никуда не собираюсь. Просто, – улыбаюсь, – так. Интересно.
– А то, – говорит, – смотри.
– Ну и что, – спрашиваю, – дальше?
– А дальше, – улыбается, – совсем пустяк.
Сначала беженец. И снова претендент. Уже на гражданина. И, наконец, финал.
«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Такая вот синяя птица.
– Да, – улыбаюсь, – совсем и не обязательно быть поэтом. Ну, разве что Иосифом Бродским.
– А что еще, – вздыхает, – остается?
… И вот недавно вдруг из России звонок, – у Геры умирает мама.
И Гера выставляет ребятам стол. И даже купил в «Золотом ключике» крюшончики. Себе наливает «кошерное», а всем остальным – «Смирновскую».
Ну, и мне тоже протягивает стакан.
– Помяни, – говорит, – мою маму.
И Лешка даже сделал Гере замечание.
– Кому ты, – говорит, – наливаешь? Это же предатель. Он же, – улыбается, – смешал свою мать с говном.Поединок
Подваливает клиент и внимательно разглядывает «Галину». «Галина» – это значит Галина Вишневская.
Все смотрит, смотрит, а я уже ломаю голову. С чего начинать: с двенадцати или с червонца?
Начнешь с двенадцати – и сразу отпугнешь. Начнешь с червонца – и некуда торговаться.
Сейчас достанет кошелек.
Наконец, отрывается и ставит в нашем поединке точку.
– Вот, – улыбается, – сука!
Маяковский и пушкин
Еще один, и тоже все смотрит и смотрит. Но теперь на двухтомник Есенина. И почему-то на меня рассердился.
– Твой Маяковский, – делает вывод, – козел.
Оказывается, не знает географии.
– Вот, – говорит, – гляди, – и вырывает из записной книжки страничку. И что-то на ней рисует.
– Видишь, – объясняет, – залив. А это – Ривер-Плейт…
А у Маяковского безработный сигает с Бруклинского моста прямо в Гудзон.
И так презрительно усмехается.
А еще один вдруг подошел и поддержал.
– Вот, – говорит, – послушай. – И неожиданно процитировал Пушкина.
Молчи, бессмысленный народ.
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий.
Ты червь земли, не сын небес…
Да, думаю. Это тебе не Литейный.
– Ну, разве, – улыбается, – не козел?
Ви не еврэй?
А все-таки не совсем понятно: почему Андрей? Да мало того – еще и Андрей Кленов. Поверх седых висков и внушительного лба, венчая колбасный анфас, блистает коричневый череп.
Читает свою поэму, где «мальчик из Могильно», слушая сводки «Информбюро», мечтал написать балладу о еврейском народе. Читает и как будто молится, и если попробовать вникнуть, то в горле застрянет ком. И получает букет хризантем от ветеранов факультета славистики (зря, что ли, Ромка меня туда пригласил). И в результате оказывается герой «Иванкиады» Войновича Арон Купершток. Вот это уже теплее.
И не успел вытереть слезы, как вдруг, чуть ли не в пояс раскланиваясь, давай теперь извиняться. Ему еще надо поработать над гиперболой. И свалил.
Я для приличия минут пятнадцать посидел и тоже засобирался. Сегодня Еся-Боксер обещал вечеринку, а это не баран чихнул. Гляжу, и Ромка тоже было рванул, но в последний момент все-таки остался.
– Ты, – смеется, – куда? Еще же, старик, сабантуй!
…Минуя турникет, я влетаю в последний вагон. Но после Бруклинского моста неожиданно застряли. И простояли, наверно, полчаса. И почему-то полным-полно китайцев. Потом китайцы все как-то вмиг испарились – и у каждой женщины на лбу – малиновая мушка. Но и эти, не успев помаячить, тут же разлетелись и уступили место по-варшавски «запшекавшим» «кобетам»… А ближе к Брайтону – хоть вывешивай Ромкин плакат.