У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
– Да, – говорю, – вообще-то слышал.
– Он слышал… и что ты мог слышать о Жигиновском?.. Он слышал о Жигиновском…
– Слышал, – смеюсь, – что у него папа юрист.
– Папа югист… – и почему-то опять насупился. – Сам ты, – говорит, – папа югист…
И, вытащив из кармана платок, тщательно протирает каждое стекло.
Да если я хочу знать, то у него на Западной Украине тоже свои люди. И все об этом сыне юриста раскопали. И он даже готов со мной поспорить, что я ему сейчас просто не поверю. А мой хваленый Жириновский на самом деле – прямой потомок Богдана Хмельницкого.
– Чего ж тут, – улыбаюсь, – удивительного. Этого, – говорю, – и следовало ожидать.
И опять почему-то нахмурился.
– Такой же, – говорит, – как и ты. – И снова нацеливает на меня дула очков.
Обманывает и русских, и евреев. И хочет утопить русский народ в еврейской крови. А Кашпировский ему собирает на водку.
И все у них по плану: сначала водка подешевеет – и русский народ окончательно сопьется. А потом – наоборот – подорожает – и начнется гражданская война. И все будущие Ойстрахи пойдут на пирожки.
И «этого афегиста» сюда к ним недавно «забгасывали».
И вот ведь какая падла: «загипнотизигует бедных стагичков» – и «наши дугаки» несут ему «свою последнюю копейку».
Они здесь даже собрали совет старейшин и написали Никите Сергеевичу коллективное письмо.
– Жалко, – говорит, – что нету Сталина. Он бы, – вздыхает, – не допустил.
Не допустил бы такого «безобгазия».
Потом вдруг опять как-то неожиданно помрачнел и опять давай мне грозить указательным пальцем. И все никак не может слезть со своего «татагина».
– Ты, – говорит, – смотги… Делаем тебе последнее пгедупгеждение!
Кальмары по-московски
Осваивая очередной ресторан,
И хозяин меня сразу же зауважал. И даже еще сильнее, чем Буба. И когда, завершая маршрут, я отмечаюсь в своей последней пищеточке, то всегда со мной здоровается за руку.
И что мне больше всего у них нравится – никто здесь не поет. Не отвлекает от моей работы.
Иной раз возвращаешься – и сплошные «мертвые души».
У Бубы – американцы. У Еси-Боксера – свадьба. Ну, а у Сени с Юрой на буднях всегда полный штиль.
А здесь даже и американцы не страшны: ребята им про меня что-нибудь вякнут – глядишь, и уже надписываю – Биллу или какому-нибудь Джону. И чтобы обязательно по-русски.
– Ол райт, – улыбаются, – рашен… Горбачев!
А если наши евреи, бывает иногда, что приглашают меня за стол, и я вместе с ними тоже гуляю – как пошутил когда-то мой друг Валя Лукьянов – «на всю Ивановскую». Так что я у них теперь вроде «сына полка». И вот в такой удивительный кабак меня Димон и затащил.
Наверно, просто вышел отлить. Еще и несколько раз пернул. И, как всегда под субботу, все уже вдрабадан.
Обычно чуть ли не до утра все горлопанят да шарахаются. А тут как-то неожиданно рано затихли. Жара. И всех, кого где разморило, там и зафиксировало. Кого на лавочке, а кого в палисаднике под столом.
А я после Сени с Юрой выкупался в океане. Поставишь ногу в песок – и как будто кто-то щекочет. Оказывается, крабы. Срубил четыре банана и уже собрался «давить клопа». И вдруг Димон. Выползает из своего подвала.
– Я, – говорит, – хочу тебя, Толян, угостить кальмарами. И салатом «Оливье».
– Да я, – улыбаюсь, – Дима, вообще-то уже поужинал… ты знаешь… сегодня не выспался…
И демонстративно зеваю.
Но Димона голыми руками не возьмешь.
– Ну, че ты… – говорит, – б. дь… как неродной… ведь мы же с тобой москвичи… пойдем… в натуре… посидим… – и, вытащив кошелек, засовывает его обратно за пазуху.
А пузо – как будто несет на подносе холодец. И каждая штанина – как флаги на башнях.
– И потом, – говорю, – я же не одет… еще не пустят… – и киваю на свои тренировочные с майкой.
– Да, – машет рукой, – х…ня. Со мной, – улыбается, – пустят…
И мы с ним уже сворачиваем на Кони-Айленд…
С Димоном вообще-то не шути. Попробуй-ка, потяни такую махину. Два этажа и на каждом, наверно, штук десять матрасов. И на каждом матрасе – по рылу…
А настоящий владелец – Гарик. Откуда-то из-под Гомеля. Румяный такой парубок. И всегда при нем волкодав. И плетка. Для воспитательной работы.
Ну, вылитый дядя Вася из моей «Коммунальной хроники». Только помоложе и помордастее.
Я даже сначала вздрогнул. Такие вот у них здесь на Брайтоне «гарики на каждый день».
Увидит меня и так добродушно лыбится:
– Ну, что, писатель… и обо мне тоже напишешь?
– Вообще-то, – улыбаюсь, – попробую…
Волкодав, хотя на вид и мужественный, но в присутствии Гарика ведет себя не совсем прилично. Не успеет еще Гарик посмотреть на плетку – и тут же скулеж.
А когда проверяет холодильник, со своим четвероногим другом – как будто комиссия из ЖЭКа. А в холодильнике уже глыбы льда.
Или засорили туалет.
И все Димона отчитывает.
– Что же ты… – и поигрывает своей плеткой, – что же ты, б. дь, не следишь?
Димон еще покамест не скулит, но харя почти всегда виноватая. И, чтобы Гарика не огорчать, постепенно все отключил.Сначала душ. Потом горячую воду. Холодную, правда, еще оставил. Не помешало бы и заколотить туалет. И если по-маленькому, то не страшно: можно ходить и во двор. Но если по-большому, то лучше не светиться. Все-таки не Россия.
Зато телефон – уже с первого дня соединяет в одном направлении. Только сюда. Ну, а с апреля тем, кто прибывает, предлагает одни подматрасники. И так, говорит, тепло. А кому нужен матрас – пожалуйста: каждую среду в ночь на четверг весь город выносит гарбич. Так что матрасов здесь завались. Главное – это не хлопать ушами. Иногда, правда, в подтеках и в пятнах. Но ведь и мы тоже «не графья».
И Димон меня даже пристыдил:
– Что же ты, Толян, захотел – за какую-то сраную пятерку тебе подавай и простыни с наволочкой… А может, – смеется, – еще и чашечку кофэ… с бабой на блюдечке… Парни, вон, приехали в ноябре и спали вообще на полу… И ничего. Не жалуются.
Зато 11 июня Димон мне преподнес подарок. Моей дочери исполнилось тридцать лет, и я разговаривал по телефону с Москвой. Правда, совсем не из ночлежки.
Я думал, что Димон пошутил, а он их уже давно, оказывается, вынес. Эти самые «квотеры». Двадцать пять штук. Их у него в запасе целое ведро.
Димон, когда еще только сюда приехал, то поставил рекорд: разговаривал с Москвой четыре с половиной часа подряд. Уже, смеется, и говорить-то не о чем, но как-то трудно отказаться. Мать, вспоминает, на другом конце провода даже упала в обморок. А вообще Димон мечтает сгонять на Ямайку; тут, объясняет, совсем под боком, можно сказать, еще один штат. Недавно он видел проспект – ну, просто атас. А путевка – всего шестьсот пятьдесят баксов; и триста еще дорога; ну, ладно, пускай даже штука.
Купить бы там коттедж. И еще бы он подстриг площадку для гольфа. Вылезешь из воды и в окружении цветов поднимаешься к себе на веранду.
Его кореша уже давно с теннисными кортами, а он все еще волохается с подматрасниками.
– Наверно, – улыбаюсь, – уже на Канарах?
Оказывается, в Москве. И только он один, мудак, в Америке.
Все с ним ходили и выбирали автомат. И Димон все бракует и бракует.
– Нет, – говорит, – этот не пойдет.
Потом все-таки накнокал.
– А этот, – и так одобрительно по автомату похлопал, – что надо.
Ну, и накидал их туда, все эти «квотеры». Все двадцать пять подряд. Потом нажимает на кнопку.
– Экскьюз ми… – ну, и погнал – и прямо вылитый лорд. Уже наблатыкался. Такой смешной: «в натуре» – и вдруг «вери вел».
– Какой там у тебя в Москве, – спрашивает, – номер?
Ну, и пошел крутить.
– Давай! – и протягивает мне трубку, – да ты, Толян… в натуре… чего…
Олечка мне в Москве говорит:
– Але… але…
И ей в ответ здесь в Нью-Йорке молчание.
– Але… але… – все повторяет мне Олечка, – я вас слушаю…
И я ее тоже слушаю. Как будто из соседней комнаты. И даже не верю ушам. Стою и все продолжаю молчать.
Потом все-таки спохватился и закричал.
– Олечка… Олечка… это, – кричу, – я… из Нью-Йорка…
А Димон, такая вот нараспашку душа, все на меня смотрит и улыбается.
И Лешка Толстый потом, наверно, все эти «квотеры» выбил. И притащил их обратно в ведро. У них там своя арифметика.
А шесть баксов с меня Димон все-таки содрал. «Квотер», правда, простил.
Официант (узнал или не узнал?) пошел за меню. А я все себя казню, что не успел перепрятать выручку. Так и осталась висеть в пиджаке. (За примерное поведение Димон меня переселил в двухматрасную комнату.) Стас все где-то болтается, но сегодня обещал угостить Макаревичем. Врубит свою радиолу – и мне хана. Еще спасибо, что Макаревич, а не какой-нибудь Пресняков. И тогда бы вообще каюк. А ключ – уже и позабыл: а вдруг остался в двери; а может, и засунул в щель. Буду теперь волноваться.
Хозяина, похоже, нет. А ребята сделали вид, что меня не узнали. Надо бы все-таки поздороваться. Но как-то неловко. Все в смокингах, а мы с Димоном как будто свалились с луны. В особенности я. Тренировочные, правда, еще не протерлись, а вот майку уже не мешало бы сдать в утиль-сырье. И Димон мне что-то все дундит и дундит. И я его слушаю как-то вполуха. Похоже, что про отца.
– Тоже, – улыбается, – мудак. Больше, – поморщился, – этого расп. дяя не приглашу…
А мать все еще, оказывается, здесь. В Филадельфии.
– Недавно, – говорит, – приезжала сюда, в Нью-Йорк.
А мой папа больше в Америку уже никогда не приедет. В свое время наездился. А мама – на Новодевичьем кладбище.
Опять подзывает официанта (узнал или не узнал?).
– Давай, – говорит, – еще… графин… и два салата… И можно… кальмары…
– Постой, – кричит, – шеф… – и так это прищелкивает пальцами. Как фокусник. – Кальмары… еще успеешь…
Я смотрю на часы: половина второго. На Пушкинской уже половина десятого. Утро.
А в Магадане наоборот: в бараке – ночь, а на Крымской площади еще половина шестого. Сумерки.
И вдруг мне Димон сообщает:
– Ты, Толян, иди покури. А я посижу. Сходи, – говорит, – за сигаретами… не… в натуре… сходи…
– Да я… – как-то я еще не совсем Димона раскусил, – я вообще-то, –
– Сходи, – говорит, – сходи… они лежат… на подоконнике…
И вдруг смотрю, Димон и сам уже лежит. Щекой на салфетке. А возле салфетки вилка. И в три слоя жира такие аппетитные складки. На шее.
И чувствую, что-то здесь не то.
– А как же, – спрашиваю, – кальмары?..
– Кальмары… – поднимает голову, – а х. ли, – говорит, – кальмары… кальмары… – смеется, – на Ямайке…
И опять спланировал на стол. На этот раз уже почти что в салат. Поерзал щекой по салфетке и открывает один глаз.
– Ну, х. ли ты, – и снова поднимает голову, – тут сидишь… тебе же… б. дь… сказали… в натуре… иди покури… Я заплачу…
И вытаскивает уже не кошелек, а бумажник.
– Вот, – показывает, – видал?..
А там у него сплошные стольники. Центнеров пятьдесят.
И уже совсем вдугаря. Я, правда, тоже не лучше. Но все-таки еще не такой. Ведь его же сейчас ограбят!
И почесал в какой-то задумчивости на перекур. (Увидели или не увидели?) А может, все ребятам объяснить?
…Заверещала сиреной мигалка. Ну, все. Сейчас заломят руки и отвезут в 5-е отделение на Лиговку.
…Я поднимаюсь по ступенькам и в поиске ключа провожу ладонью по выступу. Все в порядке – на месте. А Стаса все еще нет.
Припрятал баксы и намыливаюсь обратно. Дай-ка, думаю, посмотрю. А как там поживает наш пупсик.
Пришел, а в ресторане уже темно. Но мне же навстречу Димон так ведь и не попался.
Потом у Димона спрашиваю.
– Ну, как там, – улыбаюсь, – наши кальмары?..
– Порядок, Толян… полный, – говорит, – порядок… – и похлопал меня по плечу, – не… бля буду… в натуре…
И даже забожился. Ногтем большого пальца. Как на Покровском бульваре.
Ну, и на следующий вечер я приперся туда опять. Правда, теперь уже не в майке, а, как всегда, в своем праздничном кожимите. И оказалось, что в последний раз.
Хозяин меня увидел и даже отвернулся. Не захотел портить зрение. Еще спасибо, что не швырнул мне в морду мою книжку. Успел ее выкинуть заранее. И ребята со мной больше уже не здороваются.
А тот, к которому я подошел в самый первый раз, вдруг подманивает меня пальцем к себе. Сейчас я ему все объясню.
– Ну, что, – улыбается, – поганки, сбежали!
И раскровенил мне прямым попаданием сопатку.Бабий яр
У Варлама Тихоновича Шаламова в повести «Четвертая Вологда» за белкой, « свистя и улюлюкая », гонится озверевшая толпа, и «каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить… Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи – брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида ». А здесь среди подстриженных газонов и черепичных крыш белки свободно летают с дерева на дерево, « а между домами – скверы, где шахматные столики и где всегда можно увидеть наших людей, которые сидят на пособии. Обычно человек двенадцать, четверо играют в домино, среди них всегда есть один, несмотря на любую жару, в черном пиджаке с висящими орденами и медалями, и один – голый по пояс и в татуировках. То есть один – районный прокурор, а другой – бывший зэк, клиент первого». (Так вспоминает о Брайтоне Игорь Губерман.)
И кто-то не поленился и на ограду одного из таких скверов приколотил табличку.
Сначала я не обращал внимания, ведь буквы на табличке английские. А меня интересуют исключительно русские. Но как-то потом пригляделся и соединил. И если произнести, то получается БАБИЙ ЯР.
А если присмотреться на рассвете, то среди скамеек и столиков можно заметить ползущую поливальную машину. И двух аккуратных негров: один сидит в кабине и переключает рычаги, а у его напарника в одной руке мешок, а в другой – приколоченный к палке гвоздь. Как будто собирает листья.
Только вместо листьев – накалывает и стряхивает в мешок – вчерашние окурки.
Колымский трамвай
И, как всегда, все началось с Иосифа Бродского.
– А знаешь, – спрашивает, – на кого он похож?
А сам все разглядывает на моей книжке его фотографию. Она у меня из «Осеннего крика ястреба».
– Ну, – говорю, – и на кого?
Оказывается, на Генриха Ягоду.
Что ж, для развития неплохо. Когда-то ходил в «дебилах». И вот пошел на повышение.
– А ты, – улыбаюсь, – его видел?
– Не видел, – улыбается, – а знаю.
Он знает Генриха Ягоду. Это уже интересно.
И еще его бабушка дружила с Рихардом Зорге.
– Ну, – говорю, – и что? А мой дедушка кадрил Коллонтаиху.
Потом подумал и засомневался.
– А ведь у Зорге жена была японка. Смотрел, – спрашиваю, – кино?
Но Феликс сказал, что кино – это еще не вся правда жизни. И завязались беседы.
Похож на Колобка. И даже не только лысый. Но почему-то еще и подстриженный под нулевку. А вместо бороды седая неряшливая щетина. Как если бы только что посадили. Или наоборот – совсем недавно выпустили. И все равно смешной.
Не то чтобы хохмач. А так. Что-нибудь выдаст – и все ломаешь голову. А вдруг сумасшедший? Но иной раз склоняешься к самому простому. А может, обыкновенный мудак?
Но оказалось, и ни то, и ни другое. И даже не золотая середина. Просто он вообще совсем из другого сплава. Но сразу как-то трудно привыкнуть.
– А почему, – улыбаюсь, – Чернов?
– Я же, – улыбается, – не спрашиваю, почему ты Михайлов.
И тут он, конечно, прав. Дал мне понять, что не нужно задавать глупых вопросов.
– А ты, – вдруг спрашивает, – Маленкова не знал?
– Я, – говорю, – знал его маму… Не то чтобы знал… У нас, – объясняю, – на даче маленковский магазин… и рядом, говорят, ее дом…
– И еще, – улыбается, – маленковский пруд…
– Ну, да, – говорю, – мы еще туда протыривались… через забор…
– Из красного кирпича… А у входа, – улыбается, – сидит военный…
– Ну, ты, – говорю, – даешь… че… тоже там жил на даче?..
– Я, – говорит, – к ней ездил. Еще студентом. На производственную практику… Крепкая, – говорит, – старушка.
– Ну, да, – улыбаюсь, – еще покрепче сыночка.
– А Бакланов, – говорит, – был в Усть-Каменогорске директором завода.
– Какой еще, – не совсем понимаю, – Бакланов?
– Тот самый, – говорит, – из ГКЧП. Выслали, – объясняет, – за нарушение техники безопасности из Москвы. У них там по пьянке погиб рабочий.
– Ну, надо же, – улыбаюсь, – а я и не знал. Вообще-то, – говорю, – у Солженицына жена тоже была Чернова. Моя тетя училась с ее матерью в одном классе.
– Это, – улыбается, – псевдоним ее отчима.
(Санька из Гатчины говорит, что Феликс вообще-то миллионер.
– Ты не смотри, – смеется, – что ходит в галошах.
В кургузом таком пиджачишке. Ну, а плащишко – как будто конфисковали у мормышника. Где-нибудь возле Сытного рынка.
– Это тебе, – улыбается, – не Россия… Америчка!
А Санька он ведь такой. Врать не будет. Он мантулит в «Насионале» подносилой. Носит туда на противне из «Интернейшенела» пирожные.
– Вот, – говорит, – была потеха, когда выступала Манька.
И всем подносилам разрешили бесплатно посмотреть.
А Манька – это значит Маша Распутина.)
И Феликс потом свое происхождение подтвердил.
– Дай, – говорит, – на пару дней «Слепящую тьму».Его там заинтересовал один материал. Называется «Колымский трамвай». Примерно на полторы страницы.
Я говорю:
– Ну, ладно. Бери за пять.
У меня эта книга идет за семерик.
Но он так все равно и не купил.
– Зачем, – улыбается, – покупать, когда существует ксерокс.
Пошел и эти полторы страницы переснял на один лист. И всего за десять центов.
И Виталик нас однажды застукал. Как мне Феликс пожимал петушка. И как-то даже весь побледнел.
– Откуда ты, – спрашивает, – его знаешь?.. – а у самого чуть ли не заплетается язык.
– Да, – смеюсь, – ниоткуда. Просто, – объясняю, – клиент. Что, – улыбаюсь, – твой кореш?
Но Виталик уже пришел в себя.
– Кто это тебе, – прищуривается, – сказал?..
А Феликс опять подошел и снова давай листать мою книжку.
Я ему говорю:
– Ну, хочешь, тебе надпишу?
И сам даже испугался: ну, все, думаю, влип.
Но Феликс пришел мне на помощь.
– Да, – говорит, – не стоит.
У него, объясняет, маленькая жилплощадь. Да и книжная полка, улыбается, не резиновая.
– Уже, – говорит, – некуда ставить.
А книжка у меня форматом всего с брошюру. Так что на полке ей никак не устоять. Разве что засунуть в какое-нибудь пособие.
А когда мне совсем уезжать, вдруг у меня и спрашивает.
– Ты, – говорит, – сколько у Коли получаешь?
И я почесал затылок.
– Ну, сколько… в день баксов примерно так восемь… Ну, – уточняю, – девять…
А на самом деле пятьдесят.
Он говорит:
– А я тебе кидаю шестьдесят. Ты, – спрашивает, – где в Питере стоишь?
– Да когда как… Иногда, – говорю, – на Невском, а иногда – в Петропавловской крепости.
– А когда, – спрашивает, – летишь?
– А лечу, – говорю, – послезавтра.
Ну, а он через две недели.
– Уже, – улыбается, – девятнадцать лет не был в России… Будешь, – говорит, – иметь дело с букинистами…
Он меня в Питере найдет. И все объяснит. Ему нужны книги по металловедению… Горячая штамповка… матрицы…
– Ну, да, – улыбаюсь, – понятно.
А самому уже и не до смеха.
Наверно, решил, что колеблюсь.
И вдруг достает у себя из-за пазухи «Ледокол».
– Вот, – показывает, – смотри…