У обелиска (сборник)
Шрифт:
– Ты не права, – тихо перебил меня Дмитрий Иванович.
– Почему? – удивилась я.
– Ему нужно знать, что ты жива. Понимаешь? Чтобы самому жить. Чтобы сражаться. Чтобы находить в себе силы день за днем делать то, что должно. Я знаю, поверь – я был на многих войнах, и в Первую мировую… и в гражданскую. Потом…
– Дмитрий Иванович, давайте я вас отвезу в больницу, и потом вы мне расскажете, где еще воевали!
– Погоди. Дослушай, мне немного осталось… сказать. И дожить…
Он часто, неглубоко и хрипло дышал, и я попыталась его
– Я раньше тоже не понимал, почему другие бойцы дерутся так яростно и так хотят вернуться к тем, кто остался дома их ждать. Мне в юности тоже казалось, что это не главное. Если есть такая цель, как сражаться за общую свободу, за революцию… А потом у меня у самого появилась семья. Жена… Двое мальчишек… Она не хотела уезжать отсюда. От меня. Но в августе стало ясно, что тут будет туго. Я уговорил ее уехать. Мне хотелось, чтобы у нее и у детей все было хорошо. Мне было бы спокойнее работать, зная, что они в безопасности… Я уговорил… И они уехали. Их поезд попал под бомбежку. И я понял, что больше не жду победы. Ничего не жду. Потому что мне нечего больше ждать. Не снимай косынку, Таня. Пусть ему повезет больше, чем мне.
Я зажмурилась и яростно вытерла слезы, застывающие на ресницах инеем. Я не знала, что сказать в ответ.
«Он прав, – твердил тихий голос внутри меня. – Именно для этого Игорь оставил тебе этот оберег».
Но сидеть и смотреть, как умирает хороший человек, пусть даже и не видящий больше смысла жить?
Я снова стала пытаться развязать узел, негнущиеся от холода и дрожащие от напряжения пальцы не слушались. А когда узелок наконец поддался, я поняла, что опоздала. Дмитрий Иванович уже не дышал.
И все-таки заревела в голос.
– А у меня вчера бабушка так умерла, – раздался за моей спиной детский голос. – Легла на снег и умерла.
Я оглянулась. Рядом стоял ребенок лет пяти, закутанный в два платка поверх пальто и шапки, – сразу и не поймешь, мальчик или девочка, только огромные глаза на осунувшемся лице были видны.
– Мы потом с тетей возили ее хоронить, – добавил ребенок. – На санках. Прошлой зимой бабушка меня возила на этих санках кататься с горки. А теперь я ее. Тетя почему-то очень плакала из-за этого.
– А ты? – спросила я.
Ребенок глянул на меня неодобрительно:
– Что я – маленькая, что ли, чтобы плакать?
Девочка, значит. Маленькая.
– Мама, когда уезжала на фронт, сказала мне, – добавила девочка, – чтобы я хорошо себя вела и не плакала. И тогда она быстро вернется. Я очень стараюсь хорошо себя вести.
– Как тебя зовут?
– Катя.
– Катя, ты мне поможешь отвезти его?
– Да, – просто кивнула она и наклонилась, чтобы поднять веревку от санок.
– Постой… – я сдернула косынку, разорвала ее на две половинки и повязала одну Кате вокруг
– Что мы можем сделать? – спросила я.
Мы с Галиной сидели на кухне, поили Катю кипятком. Две половинки косынки лежали между нами на столе. Галя, сжав перед собой руки в замок, смотрела куда-то в сторону. Пыталась не заплакать? У нее это получалось не хуже, чем у Кати. Одна я чувствовала себя кисейной барышней, у которой глаза постоянно на мокром месте.
Я думала, что Галя скажет мне что-то вроде: «Вот если б ты меня послушалась…» И мне придется искать в себе силы не прятать глаза, что-то отвечать и не лепетать глупые детские оправдания… Но она не сказала ни слова, кроме тех, которые были необходимы – о том, что надо оформить все документы и что больнице теперь нужен будет новый главврач. А тело завтра отправят в крематорий вместе со всеми, кто умрет этой ночью.
«А может, она и в самом деле любила его?» – подумала я, глядя на ее помертвевшее лицо.
Может быть, когда-нибудь, когда войны больше не будет, я это узнаю… А здесь и сейчас любви больше нет. Есть только война. И трое замерзших людей женского пола, пытающиеся согреться кипятком.
– Что мы можем сделать? – спросила я. – Косынка слишком маленькая. Ее не хватит даже на тех, кто сейчас в хирургическом отделении. А если разорвать ее на нитки, то от них, наверное, и пользы не будет никакой?
– Да, – согласилась Галя. – Всю больницу ею не опутаешь.
– Но что мне сделать тогда? Что ты хотела, чтобы я сделала? Ходила под обстрелами и выводила людей за руку из-под обломков?
– Может быть… – ответила Галя. – У меня было много планов. Каждый день я придумывала новые способы… Она действительно слишком маленькая.
– Я не маленькая, – возразила Катя, решившая, что речь идет о ней, и снова уткнулась в чашку.
Мы с Галей, не сговариваясь, погладили ее по голове.
– Пойти в школу? Или в детский сад? – спросила я. – Постараться сберечь детей? Они самые слабые… Раз мы не можем дать им еды, так хоть…
Галя задумчиво пожала плечами.
– Детей сейчас эвакуируют. По Дороге Жизни – ты же знаешь о ней? Надеюсь, что пока лед стоит крепко, успеют вывезти если не всех, то многих…
– Дорога Жизни… – повторила я.
Подняла глаза на Галю. И она тоже посмотрела на меня.
– Но как им объяснить это? – спросила я, указывая на косынку. В том, что Галя правильно поймет меня, я не сомневалась.
Она поняла.
– Я найду способ.
– Тети, можно еще чаю? – спросила Катя. – У вас очень вкусный чай. Мне мама такой делала, когда я была маленькой. А тетя не умеет. Даже бабушка не умела. Она говорила, что когда мама вернется, то снова сделает. Можно, пока мама не вернется, я буду ходить к вам пить чай?
– Можно, – ответила я и завязала на ее ручке оторванную от косынки полоску.
– Это зачем? – удивилась Катя.
– Чтобы ждать. Носи, не снимая, и твоя мама обязательно вернется к тебе.