У обелиска (сборник)

Перумов Ник

Фриц и вправду умер, но только спустя три дня – от инсульта. Так сказал немецкий фельдшер. А тем вечером он сам поднялся на ноги, сломав обветшавший крест, и ушел, пошатываясь, прочь. «Не может быть!» – думал Ванюшка, лежа на постели и слушая, как красиво поют битком набившиеся в залу румыны. Он не знал, что случилось в тот вечер на кладбище, но твердо верил – это он, Ваня Кочетов, сын кладбищенского сторожа, убил фрица. Убил так же

верно, как если бы выстрелил в него из отцовского нагана. Ваня места себе не находил, вновь и вновь вспоминая, как охнул и поднял руку к лицу фриц, но мать не хотела даже слышать об этом, а выйти на двор, поделиться с Мишкой, он пока не мог – не держали ноги. Зато в дверь часто заглядывал маленький, чернявый, похожий на цыгана румын Пеша. Он играл со скучающим Ваней в шашки и на ломаном русском языке рассказывал страшные румынские сказки. Мать поджимала губы, глядя на это вдруг зародившееся приятельство, но не говорила ни слова. Пеша будто не замечал материного молчаливого неодобрения, ходил за ней по пятам, помогая во дворе и на кухне.

На ноги Ваня поднялся только под Рождество. Робко выглянул за порог своей комнатки. На материной кровати всхрапывал румынский солдат, другой беспокойно ворочался на полатях. По всей зале были раскиданы чужие вещи, на столе – разложен походный несессер. Толстый румын в одних подштанниках стоял перед зеркалом и кисточкой мылил двойной подбородок. На кухне громыхала посудою мать – варила кутью на вечер. Ванюшка тихонько шмыгнул мимо, сунул ноги в валенки, подхватил полушубок и выскочил на крыльцо. Зажмурился от яркого, слепящего солнца.

– Ванья! – крикнули от сарая.

Хекнув, Пеша вогнал топор в колоду и принялся подбирать наколотые дрова. Ванюшка вытер слезящиеся глаза кулаком, продел руки в рукава полушубка. Снега навалило еще больше. В воздухе, искрясь, тихо кружили редкие снежинки.

– Далеко не ходи, – сказал Пеша, поднявшись на крыльцо с охапкой дров, – и шапку надень. Холодно.

Ваня открыл захлопнувшуюся за спиной дверь, и румын кивнул благодарно.

Ваня и не собирался ходить далеко. До Мишкиной могилы, не дальше.

Он осторожно спустился с обледенелого крыльца и бегом, чтоб не увидела мать, помчался по двору до угла дома. Прошел мимо пустого свинарника, пересек вытоптанный солдатскими сапожищами палисад и дернул калитку, ведущую на кладбище. Та скрипнула, но не стронулась с места. Снаружи ее подпирал плотный слой слежавшегося снега. С тех пор как Ванюшка слег,

тропинку на кладбище никто не чистил. Он еще чуть-чуть постоял у калитки, но когда мороз начал жечь уши, развернулся и побрел назад. У сарая Пеша все так же колол дрова. Только теперь он как-то по-особому, зло вгонял топор в полено. Поминутно оглядываясь, Ванюшка поднялся на крыльцо, зашел в сени, принялся обметать снег с валенок.

– А ты что здесь делаешь? – Мать вышла из кухни, вытирая руки о передник. – А ну марш в хату! Горе мое.

Ваня хотел было спросить, отчего Пеша стал такой злой, но, увидев, как хмурится мать, побоялся. Скинул полушубок на сундук и юркнул в дверь. Толстый румын все еще брился у зеркала. Тот, что спал на полатях, сидел теперь за столом, чистя пистолет. Увидев Ваню, он взял его на мушку и сказал: «Пуф! Пуф!»

Румын у зеркала расхохотался, едва не порезавшись опасною бритвой, а тот, который храпел на кровати, поднял встрепанную макушку, обведя комнату осоловелым взглядом. Ванюшка пулей метнулся за занавеску, прыгнул в постель и накрылся одеялом с головой. Сердце мучительно сжалось, и Ванюшка вдруг понял, что Пеша никогда уже больше не придет играть с ним в шашки.

Через три дня Пеша пропал без вести, а на четвертые сутки его нашли вмерзшим в лед у самого берега Дона.

Румыны ушли из хутора в двадцатых числах, фрицы эвакуировались еще раньше. Где-то совсем уже рядом грохотали советские пушки. В день отъезда, когда на площади у бывшего сельсовета еще собирался обоз, в хату постучался дед Мирон – старый казак, в девятнадцатом году ушедший воевать с красными в армию Деникина и вернувшийся вдруг с немцами спустя двадцать с лишним лет.

– А я к тебе, Настасья, – сказал он, присаживаясь на табурет и кладя на стол серую каракулевую папаху.

Мать вытолкнула Ванюшку из залы, плотнее прикрыла дверь в спаленку. Он схватил с тумбочки стакан и, залпом выдув всю воду, приложил к стене слушать.

– Ты, наверное, не помнишь, а я тебе годовалой еще на коленках качал, пока ты мене за бороду дергала.

Мать молчала. Дед крякнул. Ваня живо представил себе, как он широченной ладонью оглаживает окладистую бороду.

– Отец твой дюже хороший человек был. Разумный, работящий. Недаром его при советской власти комиссары дважды раскулачивали.

Снова повисла долгая пауза. Было слышно, как громко тикают в зале ходики.

Конец ознакомительного фрагмента.