У парадного подъезда
Шрифт:
Но и безымянный дроздовец, и славный советский поэт Безыменский своими вариациями традицию не обогащали, а как бы поворачивали ее вспять. Мимо их стихов, как мимо окон поезда, проносятся стихи Блока и Ахматовой, Майкова и Тютчева, Вяземского и Дмитриева; движение несколько замедляется у Бенедиктова и Кукольника; и дальше, минуя Пушкина, Безыменский упирается в «Многолетие» Жуковского; а дроздовец — в отечестволюбивую оду Сергея Глинки. [102]
…Пройдет девять лет, и в 1943 году из-под пера Безыменского выйдет стихотворение «На Курской дуге», где тот же ритмический ход вел к тем же последствиям; здесь появляется знаменитая хореическая перечислительность:
102
Ларионов
И более того, «из воздуха» соткалась строка, восходящая и к «Пиру…», и к «Многолетию»:
…И устроила для гада Богатырская рука Праздник пули и приклада, Праздник русского штыка.(Выделено мною. — А. А.)
…Но, как бы там ни было, стилевая разработанность четырехстопного хорея, обрученного с мыслью о русской шири, удали, чести и сердечности, сама по себе, уже вне рассмотренной традиции, сыграла добрую службу русской поэзии советского периода.
Если брать произведения, созданные одновременно со стихотворением Безыменского (естественно, сравнивать уровни не приходится), то как не назвать гениального «Василия Теркина» А. Т. Твардовского, чей хореический четырехстопник были бы невозможен без длительной предыстории и чей народный герой как бы воплотил в себе черты и простосердечного рассказчика из пушкинского «Пира…»?
Если Же брать примеры из других временных срезов, то следует связать исключительную роль четырехстопного хорея в детской поэзии с тем же самым историколитературным сюжетом: ритм, неотделимый от четкой синтаксической членимости и языковой простоты, сам собою просился для разговора с ребенком. И не стоит удивляться, находя у Агнии Барто в стихотворении «Дом переехал» не только образ реки, но вопросительноотрицательную конструкцию, разрешающуюся в утвердительном отрицании — «нет»:
Возле каменного моста, Где течет Москва-река, Возле каменного моста Стала улица узка. (…) — Где четвертый номер дома? Он был виден за версту! — Говорит тревожно Сема Постовому на мосту. — (…) Нет, — решил сердито Сема, — Дом не должен бегать сам! Человек — хозяин дома, Все вокруг послушно нам. (…)Но это — судьба любого творческого явления в культуре; рано или поздно оно развоплощается, теряет равенство себе и из цели и смысла становится средством и формой. Что же до сквозной цепочки стихотворений, демонстрировавшей сущностное единство русской культуры на определенном этапе ее бытия, то тут все складывалось достаточно печально.
В 1946 г. одна из участниц уже миновавшего развязку сюжета, Анна Ахматова, напишет:
Он прав — опять фонарь, аптека, Нева, безмолвие, гранит… Как памятник началу века. Там этот человек стоит — Когда он Пушкинскому Дому, Прощаясь, помахал рукой И принял смертную истому Как незаслуженный покой.Последний отголосок темы. Но он ей уже внутренне не принадлежит, вынесен за ее черту. Ахматова сознательно ломает то, что было
Пародии связующая нить
(…) привил-таки классическую розу Советскому дичку.
Главный мотив большинства работ о советской литературной пародии — давайте не будем сравнивать. Откажемся от противопоставления старого — новому, от сталкивания уровней Козьмы Пруткова и «Парнаса дыбом», Измайлова и Иванова, Флита и Сарнова.
Тут трудно что-либо возразить.
Но сравнивать можно не только уровни пародистов, а и — функции жанра в разные эпохи. Уровень вряд ли меняется — меняется назначение.
Второй мотив, дополнительный — давайте определим, что такое советская литературная пародия. То ли часть критики, то ли жанр сатиры, то ли разновидность фельетона, то ли род стилизации… А вот здесь возражать придется более решительно. Расцвет «определительного» метода приходится на эпоху застоя. Во все остальные времена живые явления динамичны и увертливы, их не загнать в закут стабильного определения. Нынче здесь, завтра там — вот формула нормальной жизни литературного факта. И потому единственное, на что может и должен претендовать пишущий о жизни жанра на протяжении десятилетий, — это на вычерчивание кривой его развития, на схватывание логики в смене его функций.
Итак, начало. Оно фиксируется с редкостной для истории словесности точностью. В 1925 году харьковское издательство «Космос» выпустило книжечку «Парнас дыбом» — в нее вошли пародийные вариации на темы общеизвестных текстов («У попа была собака…», «Жил-был у бабушки серенький козлик…», «Пошел купаться Веверлей…»). Пожелавшие остаться неизвестными читающей публике авторы «заставили» высказаться на эти темы лучших европейских поэтов и писателей — от Кая Юлия Цезаря до Корнея Ивановича Чуковского, от Симеона Полоцкого до Владимира Маяковского. Книжечка имела необычайный успех; ее переиздали раз, другой, третий; на обложке появились инициалы пародистов: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.; по прошествии десятилетий инкогнито было раскрыто — выяснилось, что это тогдашние харьковские студенты и аспиранты Э. С. Паперная, А. Г. Розенберг и А. М. Финкель. В 60-е годы ходили слухи о возможной републикации «Парнаса дыбом», но замысел не осуществился: то ли «показались неблагонадежными иные из пародируемых авторов, (…) то ли обнаружились какие-то сложности в отношении к пародистам», — прозрачно намекает автор предисловия к «худлитовскому» переизданию 1989 года Л. Г. Фризман.
Но как бы там ни складывались судьбы книжки, какие бы сложности в отношении к ее авторам ни обнаруживались, она оставалась первым словом в советской литературной пародии, а первое слово дороже второго, и как начнешь, так и продолжишь. Поэтому присмотримся к «Парнасу дыбом» повнимательней.
Первое, что бросается в глаза, — это приглушенность смехового начала, его литературная благовоспитанность, его «светскость» (не путать с «советскостью»!). В «Парнасе дыбом» мы смеемся над аскетичными терцинами Данте —
(…)От духоты полуденной потея. К пруду придя, нырнул, как только мог, Но голова у графа тяжелее Его прекрасных, стройных графских ног. И вот она осталась под водою(…) —с той же мерой сдержанности, с какой и над волошинским интонационным и стилистическим буйством:
Псу-супостату, взалкавшему мясо! Зри, на себе раздираю я рясу И проклинаю тебя я теперь, Зверь нечувствительный, неблагодарный, Тать, сластолюбец, лукавый, коварный, Скверны исполненный, мерзостный зверь (…)