У парадного подъезда
Шрифт:
Контекстная аристократическая культура начиная уже с 1840 годов медленно, но неотступно идет в России к своему рубежу, поскольку она возможна лишь в условиях предельного ограничения числа ее носителей, а объективный ход истории был направлен на расширение их «страшно узкого круга» [92] . Любая демократизация несет с собою и благотворное насыщение энергетики «высокой» культуры «низовыми» течениями, и — понижение ее общего уровня, ослабление выработанных веками защитных сил ее живого организма. Вот почему то, что было в пушкинские времена как бы само собою разумеющимся и от века данным, становится во времена Случевского трудной, почти неразрешимой для художника проблемой.
92
Контекстное бытование мыслимо также, если «исходные», играющие роль всеобщего эквивалента духовности тексты имеют широкое хождение в народе, — но это касается лишь религиозных и обрядовых текстов, между тем как русскую культуру XIX века ни религиозной, ни устной не назовешь.
Преемственность
93
См.: Живов М. Поэзия Мицкевича в русских переводах и откликах русских писателей. — В кн.: Мицкевич А. Избранное. М., 1946, с. 34.
Этим, и только этим, можно объяснить парадоксальную ситуацию, при которой предельное освобождение демократизирующейся культуры от жанровых, стилевых и даже контекстных рамок вело к пробуждению в ней на новом витке «гиперканонических» отношений между текстами: требовалась компенсация за утрату смысловой целостности.
Причем канонизация «Пира…», в полном соответствии с его собственной природой, шла в двух направлениях: философском, о котором речь уже шла, и — политическом. В примере из Огарева политический подтекст явственно проступает, в случае со стихотворениями Льва Мея «Барашки» (1861) и Тютчева «Современное» (1869) он становится главенствующим.
В первом тема народного освобождения реализуется с помощью нехитрой метафоры волны — народ-, в развитии аллегорического сюжета участвуют и обязательный в структуре «пушкинианского» канона челн (ялик), и простосердечье интонационного строя, и пересечение разных цитат из хореических стихов Пушкина в пределах одного произведения (у Мея: «Вас теперь насильно гонит…»; у Пушкина в «Бесах»: «Кто они? Куда их гонит?..»)…
По Неве встают барашки; Ялик ходит ходенём… Что вы, белые бедняжки, Из чего вы, и о чем?.. Что ж вы, глупенькое стадо, Испугалися-то зря? Там и запада не надо, Где восточная заря. Где невзгода — уж не горе, Где восстал от сна народ, Где и озеро, что море, Гонит вас: «Вперед, вперед!»Во втором, тютчевском, тема «Пира…» — торжество духовной победы русского царя над своим самодержавным гневом — пародийно (и, одновременно, с сатирической горечью) отождествляется с темой русско-турецкой войны; пушкинскому противоположению мира и милости — войне и «святой злобе» в свою очередь противополагается национально-государственная идея отмщения за пролитую турками, и преданную западными державами христианскую кровь русских. «Флаги реют на Босфоре»; — но не «пестрые флаги» примирения и радости, а вражеские знамена грядущей брани:
Флаги веют на Босфоре, Пушки празднично гремят, Небо ясно, блещет море, И ликует Цареград. И недаром он ликует: На волшебных берегах Ныне весело пирует Благодушный падишах. Угощает он на славу Милых западных друзей И свою бы всю державу Заложил для них, ей-ей. Из премудрого далека Франкистанской их земли Погулять на счет пророка Все они сюда пришли. Пушек гром и мусикия! Здесь Европы всей привал, Здесь все силы мировые Свой справляют карнавал. И при криках исступленных Бойкий западный разгул И в гаремах потаенных Двери настежь распахнул. Как в роскошной этой раме Дивных гор и двух морей ВеселитсяСтрашной иронией наполняется формула из пушкинской сказки: «Кто всех краше и милее», переиначенная у Тютчева в «И всех ярче и милее…». Радостные клики превращаются в гам… Как все это не похоже на другую — тоже «политическую» — вариацию Тютчева на тему «Пира…», созданную гораздо раньше и посвященную предмету, куда более близкому сердцу поэта, — торжеству всеславянства, необходимости братского единения славянских народов. Имеется в виду стихотворение «К Ганке»:
Вековать ли нам в разлуке? Не пора ль очнуться нам И подать друг другу руки, Нашим кровным и друзьям? Вот среди сей ночи темной, Здесь, на пражских высотах, Доблий муж рукою скромной Засветил маяк впотьмах. О, какими вдруг лучами О зарились все края! Обличалась перед нами Вся славянская земля. Горы, стены и поморья День чудесный осиял, От Невы до Черногорья, От Карпатов за Урал [94] (…) И наречий братских звуки Вновь понятны стали нам. Наяву увидят внуки То, что снилося отцам!94
Опять избрано «географическое» построение стилевой формулы «от… до…», подобно Жуковскому, Муравьеву и другим поэтам, цитированным выше.
Ничто не объединяет два эти стихотворения — «Современное» и «К Ганке», — ни смысл, ни повод создания. Только единство канона, с которым они в равной мере соотнесены, только каноническая связь, пришедшая на смену контекстному бытию, только пушкинское начало русской поэзии, ставшее неким залогом ее — пусть к тому моменту уже и ослабленной — цельности.
Рано или поздно с «Пиром…» должно было произойти то, что произошло: уже не Петр, а Пушкин оказался героем создаваемых вослед «Пиру…» стихотворений.
Это было вполне естественно и предопределено общим движением русской культуры, ее исторической судьбой. Подобно тому, как поэзия медленно, но верно утрачивала единый, пронизывающий собою все ее уровни, живой контекст, утрачивала его и культура в целом. И если в поэзии этот процесс привел к появлению «канонизированных» текстов, на фоне которых оказываются-связанными даже внутренне разнородные произведения, то и культуре с необходимостью предстояло определить писателя, на фоне которого она могла бы осознаваться как единая в разнообразии своих потенций. Этим писателем, по-своему, «мирски» канонизированным, стал Пушкин. Говоря словами современного поэта, «На фоне Пушкина снимается семейство». Канон стихотворный и канон «личностный» совпали, и это не могло не привести к новому повороту в рассматриваемом сюжете.
В 1853 году было создано стихотворение Вяземского «Из «Поминок»:
Поэтической дружины Смелый Вождь и исполин! С детства твой полет орлиный Достигал крутых вершин! (…) Отрок с огненной печатью, С тайным заревом лучей (…) Там, где царскосельских сеней Сумрак манит в знойный день, Где над роем славных теней Вьется царственная тень; (…) Где в местах, любимых ею, Память так о ней жива И дней славных эпопею Внукам предает молва,— Там таинственные громы, Словно битв далеких гул, Повторяют нам знакомый Отклик: Чесма и Кагул. Все ясней, все безмятежней Разливался свет в тебе, И все строже, все прилежней, С обольщеньями в борьбе, На таинственных скрижалях Повесть сердца ты читал. (…)