У подножия Мтацминды
Шрифт:
В раскрытое окно врывался пахнущий травой ветерок. Этот запах смешивался с запахом свежей краски, которой недавно был выкрашен выходящий на улицу балкон. На балконе с парусиновыми занавесками от солнца Тамара Георгиевна пила чай, Рядом с ней сидела ее подруга Вера Мгемброва.
— Я познакомилась с ним у Джамираджиби, — говорила Вера. — Ах, да, надо будет заняться английским языком… Так слушай: глаза — лед, не такой лед, понимаешь, противный, а другой лед, который заставляет вздрагивать. У Джамираджиби собирается всегда большое общество, очень много иностранцев. Он — англичанин. За льдом его глаз какая–то палящая нега…
— Ах, как это интересно! — воскликнула
— Нет, ты слушай, он на меня смотрит. Я чувствую, Что он пронзает меня взглядом. Я не владею английским языком. Кое–как на ломаном французском мы объяснились. Завтра он будет у меня…
— Как это чудно!
— Милая, но я так волнуюсь. — Чего тебе волноваться?
— Но разве я знаю…
— Ты должна быть спокойна. Англичане — они такие благородные, такие корректные… Он на тебе женится. Ты будешь жить в Лондоне. Скажи, он не граф?
— Я, право, не знаю.
— Как я тебе завидую! Ты будешь в высшем английском обществе.
— Подожди, но ведь он мне не сделал еще предложения.
— Но он его сделает, это очевидно.
— Ну, а как у тебя? — помолчав, спросила Вера.
— Да все по–старому… Впрочем, скорее — хуже. Ираклий всегда отличался некоторыми странностями, но теперь, когда сделался следователем, он стал невыносим. Не… Мне прямо стыдно говорить.
— Ах, нет–нет, какой там стыд, — заволновалась Вера говори, говори. Ведь я же тебе все говорю! — Но это так ужасно!
— Тем более ты должна сказать.
— Во–первых, он избивает заключенных.
— Но ведь это же большевики. Их следует уничтожать.
— Да, но… эта должность накладывает на него дурной отпечаток.
— Если ты им недовольна, прогони его.
— Я знаю, что он чудовище, но не могу без него жить. В этом весь ужас.
— Но зачем он так неистовствует?
— Я спрашиваю его, он отвечает: ты ничего не понимаешь. Преступники — звери. С ними надо обращаться по–зверски. Ах, если бы я его не любила, но беда в том, что я его люблю. Ну, довольно об этом… Тебе налить еще чаю? Какого варенья хочешь — абрикосового или орехового? Попробуй ореховое. Такое вкусное, прямо прелесть… Ветерок шевелил парусиновые занавески. Спускался вечер. То здесь, то там вспыхивали огоньки. Их становилось все больше, Отсюда, с балкона, был виден почти весь город.
Глава V
Уплывшие годы — точно спичечные коробки, брошенные в бурный горный ручей. Шумит ручей, как бы заменяя шум времени, которое движется бесшумно и потому еще более страшно. Тишина воспоминаний. Отроческие сны бывают часто пленительны. Мы только что вернулись из Мцхети. Лиловые сумерки окутывали Тифлис. Фуникулер был под рукой, но почему–то подняться на нем было целым событием. И воспоминания о подъеме особенно ярки.
— Мама, посмотри, какие красивые глаза у этого мальчика! — Это сказала девочка лет четырнадцати.
Неужели это когда–то было? Было на самом деле? Было так, как сейчас? Где спичечные коробки гороскопа? В каких водах растворены их невидимые частички?.. Хлопают двери фуникулера. Они желтовато–коричневого цвета. Немного пахнут пылью. Медленно поднимается вагон. Все любуются видом города, хотя знают его наизусть. А иногда приятно не смотреть на город, а, закрыв глаза, мечтать о самом невероятном, о том, что снится в отроческих снах. Скрежет железного каната какой–то особенный, когда вагон входит под навес. Легкий толчок — и путешествие окончилось. Мы на вершине горы. С террасы виден весь город. Желтая, шумная Кура отсюда кажется
Помню еще один подъем на эту изумительную гору (когда подъезжаешь к Тифлису, кажется, что эта гора охраняет город, доверчиво раскинувшийся у ее склона). Это было уже много лет спустя. Отрочество лежало на истоптанной земле. Юность покоилась в гробу, еще не погребенная. У ее изголовья стояла молодость, невольно думавшая о том, что на очереди ее час, знавшая, что, несмотря на это, она все еще хороша.
Глаза, успевшие за это время увидеть много других глаз, губ, скал, волн, просторы русских полей и небо чужих стран, с тем же отроческим волнением смотрели на желтоватые скамьи фуникулера. Был поздний вечер.
Небо, обтянутое черным бархатом, сверкало бесчисленными звездами. Маленькие фонарики, освещавшие внутренность вагона, напоминали каких–то неведомых зверьков, появляющихся только ночью. Они, нахохлившись, сидели на своих невидимых жердочках, делавших их похожими на птиц. Вдруг я почувствовал рядом чье–то теплое дыханье. Я закрыл глаза. Фуникулер медленно полз наверх. Мне казалось, что сердце мое поднимается к небу по ступенькам, сложенным из человеческих ладоней. Когда вагон, вздрогнув, остановился, мне показалось, что этот толчок произошел оттого, что мое сердце оборвало нить, связывавшую его с моим телом. И, может быть, когда–нибудь, вспоминая свою жизнь, я буду вспоминать не длинную извилистую тропинку лет, а вот эти несколько минут, во время которых мое сердце, как отдельное существо, поднималось на фуникулере на гору Святого Давида, окруженное, словно невидимым облаком, чьим–то теплым, как разгорающийся огонь, дыханием, вся сила которого, быть может, была в том, что оно лишь чуть–чуть обогрело мои иззябнувшие губы.
Отроческие сны бывают пленительны. Еще пленительнее бывают тифлисские ночи, дышащие тысячелетним зноем. Гора Святого Давида охраняет и защищает Тифлис от разгневанных туч, расточающих весенние ливни. Так, по крайней мере, кажется путешественнику, подъезжающему к Тифлису.
Глава VI
— Зайдем в кафе.
— Только не в это.
— Почему?
— Потому что у меня здесь был скандал.
— Скандал?.. У вас?
— Вам это кажется удивительным? Везников улыбнулся.
— С вашим обликом, — сказал он, — действительно никак не вяжется слово «скандал». Вы — воплощенная корректность, даже, простите меня, скучноватая корректность, которую хочется иногда растрепать, как голову слишком хорошо причесанного ребенка. Ну, однако, что же у вас здесь произошло?
— Вы, кажется, поверили, — ответил Смагин, — что произошло что–то скандальное. Я должен вас разочаровать.
И он рассказал ему про случай в кафе, когда оказался без денег.