У подножия Мтацминды
Шрифт:
Уже на лестнице Смагин испытал неприятное ощущение. Стенные зеркала в позолоченных рамах, ступени ослепительно белой мраморной лестницы… Медные кольца, на которых держалась красная бархатная дорожка, изредка позвякивали, как офицерские шпоры, крутые перила как бы говорили: «Не дотрагивайтесь до нас!» Собственные далеко не новые, хотя и тщательно вычищенные ботинки Смагина, а особенно слегка лоснящиеся полы пиджака и скромный галстук среди блеска зеркал, мрамора и позолоты казались скромной тряпочкой
На площадке лестницы, точно желая поразить его неожиданностью, стояли, о чем–то оживленно беседуя, Везников, художники Надеждин и Пташкин и член Учредительного собрания Грузии Абуладзе.
Увидя Смагина, они заулыбались. Все четверо были одеты в безукоризненные костюмы. На Абуладзе — темно–коричневого цвета, на остальных — синего.
Смагин поклонился. Поздоровавшись, сейчас же отошел от них. Везников крикнул ему вдогонку:
— Александр Александрович! Мне надо с вами поговорить.
— Хорошо, — ответил Смагин и тут же почти столкнулся с Атахишвили.
Выхоленный, гладко выбритый, с тщательно сделанным пробором, поэт был одним из близких друзей Абуладзе и тоже, как тот, считал себя европейцем с головы до ног. Он протянул руку Смагину, смотря на него пустыми, безразличными глазами, и сразу же начал говорить о своем последнем романе, «еще не доконченном, но который произведет революцию в литературе».
— У меня работа идет довольно медленно, так как я пишу одновременно по–грузински и по–немецки…
Ему было совершенно безразлично, с кем говорить о своих литературных успехах. Про него рассказывали, что однажды, возвращаясь домой с последним ночным трамваем, он умудрился изложить содержание своего романа кондуктору. С ним невозможно было говорить о своих собственных делах. Он слушал, но не слышал, глаза смотрели на собеседника, но не видели его. Порой казалось, что, если во время разговора от него отойти, он не заметит этого и будет продолжать говорить.
Пользуясь тем, что к Атахишвили подошел Абуладзе, Смагин покинул их и отправился осматривать клуб. У входа в общий зал его догнал Везников.
— Я вас ищу. Куда вы пропали?
— Я стоял здесь, разговаривал с Атахишвили.
— А, с Ильей? Славный малый, только немного утомляет своей философией. Но в общем ничего. Несмотря на свой философский ум, любит выпить и не прочь побанковать. Вы, кстати, не будете играть?..
— Играть? — удивился Смагин. — Во что? — Не в серсо же. Разумеется, в железку.
— В железку? Где же вы играете?
— А вы где находитесь? В клубе «Новое искусство»?
— Да вы с луны свалились, что ли? — засмеялся Везников. — Клуб «Новое искусство» — это что?
— Как «что»?
— Да я вижу, вы действительно новичок. Идемте со мной!
С этими словами Везников, взяв под
В густых облаках табачного дыма перед ним плыли картины в золоченых рамах, синий шелк мебели и ярко–зеленое сукно карточных столов. Люди казались каменными изваяниями, застывшими перед причудливым узором карт, рассыпанных на столах. Лакеи скользили между столиками, разнося прохладительные напитки.
— Ну, что, — засмеялся Везников, — теперь убедились воочию? Здесь собран весь денежный мир Тифлиса. Впрочем, не только Тифлиса — всего Кавказа. Вот этот толстяк — нефтяной король Азербайджана или, говоря конкретнее, Баку. Напротив него сидит единственный наследник Манташева, самого крупного армянского миллионера. А вот тот высокий англичанин — видите? — это известный полковник Экскель, скупивший недавно одних бриллиантов на три миллиона золотом. Налево от окна банкует следователь Цицианов, прославившийся своей жестокостью…
— Откуда вы все это знаете?
— Я один из членов этого клуба, — улыбнулся Везников.
— Но ведь это же игорный дом!
— Совершенно верно, но в одной из комнат этого игорного дома происходят ежедневные выступления поэтов, писателей, музыкантов. Выступления, как вы сами знаете, оплачиваются более чем щедро, поэтому нам не приходится заботиться о приискании докладчиков и лекторов… А «Новое искусство» — это как бы идеологическая надстройка над нашим игорным домом.
— Если бы я знал это раньше, я бы никогда не согласился здесь выступать.
— Но ведь вы же не выступали?
— Это все равно. Мое имя стояло на афише, и, кроме того, я получил гонорар.
— Деньги никогда не мешают, а что касается афиш, то уверяю вас, их никто не читает. Да и лекции почти никто не слушает. Они нам нужны только для нашей марки. Вот пойдемте сейчас в «комнату искусств», там должен читать Атахишвили, и вы убедитесь в правильности моих слов.
Они заглянули в «комнату искусств», где действительно никого не было.
— Я так и знал, — сказал Везников. — Мы успеем еще выпить по чашке кофе.
Он повел Смагина какими–то внутренними переходами и лестницами в сад; среди деревьев стояли столики с туго накрахмаленными скатертями и салфетками. В середине сада журчал фонтан. От света цветных фонариков брызги воды походили на мелкие осколки драгоценных камней.
Заняв столик возле фонтана, Везников спросил:
— Разве здесь плохо?.. Почему же вы хотите все это разрушить?
— Я? — удивился Смагин.
— Ну, не вы, а ваши большевики. Смагин недовольно поморщился:
— Не будем говорить об этом.