У подножия Мтацминды
Шрифт:
— А ты откуда знаешь?
— Мне говорил об этом Вершадский. Потому–то он и привез сюда лектора, чтобы немного растрясти дашнакское болото.
— Говорят, что в Баку вторую лекцию запретили.
— Чего же ты хочешь от мусаватских дикарей?
— Наши дашнаки не лучше.
— Тоже ляпнул. Они, по–крайней мере, культурнее и никогда не пойдут на запрет.
— Насколько я понял, эта лекция явно советская.
— Тем лучше. А впрочем, чего там гадать, через несколько часов сами услышим.
— Армик будет на лекции?
— Ну еще бы! Она сегодня только об этом и говорила.
— Если ты не скажешь какую, то я буду думать, что ты мне не доверяешь.
— Ну, раз ты так ставишь вопрос, то я тебе скажу; «Государство и революция».
— Эта книга Ленина была у тебя и ты мне не сказал ни слова?
— Клянусь, я едва успел ее прочесть, как ее экспроприировала у меня Армик.
— Но если она сегодня ее принесет…
— То ты получишь ее на один день, так как я уже обещал дать ее Рубену.
Красивая девушка, похожая скорее на актрису, чем на студентку, поднялась. Вслед за ней поднялись и другие. Хохоча и перекидываясь шутками с официанткой, с неимоверной быстротою щелкавшей костяшками счетов, все направились к выходу.
…Вершадский встретил Смагина около дома, в котором они остановились.
— А я уже начал беспокоиться, куда это вы пропали! Вы не проголодались? Наш хозяин ждет нас к обеду. Он говорит, что его жена была рада воспользоваться случаем, чтобы доказать москвичу все преимущества армянской кулинарии…
— Каюсь, я уже отобедал в ресторане.
— Ну, знаете, это, мягко выражаясь, большое свинство.
— Знаю, но что я мог поделать: прогулка нагнала такой адский аппетит…
— А теперь вам придется есть насильно, иначе будет страшная обида.
— Я скажу, что должен соблюдать строжайшую диету.
— Выкручивайтесь, как знаете. Ну, идемте. Нас ждут.
Жена Арташеса Аршаковича оказалась милой и скромной женщиной. Смагин чистосердечно признался ей, что уже пообедал. Хозяйка дома рассмеялась, пожурив его слегка за нетерпение, и ограничилась требованием испробовать лишь сладкое блюдо, приготовленное по ее собственному рецепту.
После обеда Вершадский уговорил Смагина лечь отдохнуть, чтобы набраться сил для вечернего выступления. Утомленный прогулкой Смагин заснул и проснулся только четверть восьмого. Не успел он подняться с оттоманки, как в комнату Вершадского раздался стук.
— Господин Смагин здесь остановился?
— Да, здесь.
— А господин Вершадский?
— Это я.
— Прекрасно. В таком случае позвольте представиться: Омьян, секретарь карского губернатора Курганова.
— Чем могу служить? — сухо спросил Вершадский.
— Господин губернатор просил меня уведомить господина Смагина и вас, что по некоторым обстоятельствам, так сказать, чрезвычайной важности принужден сделать исключение из общих правил, по которым публичные лекции читаются у нас без особых на то разрешений.
— Насколько я вас понял, — ледяным тоном произнес Вершадский, — господин губернатор уполномочил вас сообщить, что он отменяет ту статью конституции Армянской республики, по которой…
— Вопросы нашей конституции не подлежат компетенции ни моей персоны, ни тем более приезжающих к нам из–за границы
— В таком случае приходите на лекцию и объявите об этом собравшейся публике. Это будет гораздо проще.
Смагин, успевший одеться, вошел в комнату Вершадского и стал молча у дверей.
— Вот и господин Смагин, — сказал Вершадский.
— Очень приятно познакомиться. Надеюсь, мне не придется повторять то, что я сказал.
— Я слышал все, — ответил Смагин. — А также и последние слова господина Вершадского, к которым всецело присоединяюсь.
— Вы хотите демонстрации? — воскликнул Омьян. — Не забывайте, что у меня есть еще одно распоряжение господина губернатора: о немедленной высылке вас и господина Вершадского из пределов Карской губернии. Господин губернатор был так любезен, что, предусмотрев, насколько вам будет неприятно пребывание в городе после отмены вашей лекции, и принимая во внимание, что поезда в Тифлис курсируют лишь по четным дням, а сегодня день нечетный, дал указание о предоставлении двух бесплатных мест на паровозе особого назначения, отбывающем через час в город Александрополь, откуда вы можете уже на свой счет добраться до Тифлиса.
— Какая наглость! — произнес Смагин, смотря прямо в постекленевшие глаза Омьяна.
— Господин Смагин! Я не слышал ваших слов. Разрешите мне узнать, желаете ли вы, чтобы, согласно данной мне инструкции, сопровождал вас до вокзала я. В противном случае я принужден буду обратиться к чинам, которые даны в мое распоряжение.
— Но что же мы скажем публике?! — вскричал Вершадский, взглянув на часы. — Уже без пяти восемь, а лекция назначена…
— В половине восьмого кассирша уже получила распоряжение возвращать деньги обратно и не продавать новых билетов.
— Но ведь надо же дать какое–то объяснение публике! — произнес Смагин.
— Не беспокойтесь. Оно уже дано.
— Если это не государственный секрет, — насмешливо спросил Вершадский, — я хотел бы знать, как вы объяснили отмену лекции?
— Она не отменена. Она отложена по болезни лектора.
Они вышли на улицу. Омьян сделал знак каким–то трем типам, одетым в полувоенную форму, и те отошли в сторону. Затем, взглянув на часы, сказал:
— Господин губернатор был так любезен, что предоставил нам свой экипаж. Садитесь, пожалуйста, иначе мы можем опоздать к отбытию поезда.
Всю дорогу до вокзала ни Смагин, ни Вершадский не проронили ни слова, хотя Омьян и пытался завести беседу. Возле здания вокзала к ним подскочил начальник станции, почтительно поздоровался с Омьяном и пошел спереди, указывая путь. Через служебный подъезд они вышли на заснеженную платформу и остановились около ожидавшего их паровоза.
Кругом было пустынно. Лежали сугробы снега, издали мигали огни города. И вдруг от изумления Смагин широко раскрыл глаза. Опираясь одной рукой на палку, а другой на руку молодого стройного кавказца в барашковой папахе, к ним спешил старик, которого он встретил днем на Мухлисской дороге. Старик подошел к Смагину и, вынув из–за пазухи какой–то сверток, быстро заговорил: